После обеда пришли к Микшу трое мужчин, одетых по-праздничному, на руках у двоих из них красовался розмарин. Хозяин встретил их на пороге, а домашние, стоявшие у крыльца, приветствовали их словами: «Дай вам, Господи, счастия!»
— Дай, Господи! — отвечал сват за отца и за сына.
Жених последний переступил порог, и снаружи послышались женские голоса: «Славный малый Тоник! Голову держит как олень, и какая хорошенькая розмариновая ветка у него на рукаве! Где он достал ее?» И тотчас мужские голоса отвечали на это: «Что ж, ему можно держать голову так высоко: ведь он берет самую лучшую девушку, лучшую танцорку, добрую хозяйку, да притом еще богатую. Ведь это не дурно!» Так думали и в деревне. Многие родители сердились на Викторку за то, что она выбрала женихи из чужой деревни, зачем ей не понравился тот или другой, зачем она так спешит и прихотничает, и много было еще таких толков, какие всегда бывают в подобных случаях.
К вечеру сговор кончился. Учитель написал свадебный контракт, свидетели и родители подписали его тремя крестиками вместо имен, которые должен был приписать крестный отец, а Викторка рукобитьем обещала Тонику через три недели сделаться его женой. На другой день пришли подруги пожелать ей счастья, а когда Викторка вышла на улицу, то все поздравляли ее: «Дай Бог тебе счастья, невеста!» Но когда молодые парни сказали ей: «Жалко нам тебя, Викторка; зачем ты уходишь от нас!» — то у нее на глазах выступили слезы.
Несколько дней Викторка была весела и если нужно было идти за деревню, то шла без страха, всегда давившего ее прежде, пока у нее не было талисмана от кузнечихи, и пока она не была невестой. Ей казалось, что уже она не боится, и она благодарила за это Бога и кузнечиху, давшую ей такой добрый совет. Но радость ее продолжалась недолго.
Однажды под вечер она сидела с женихом в саду, разговаривая о будущем хозяйстве и о свадьбе. Вдруг Викторка замолчала, стала пристально всматриваться в кусты и рука ее задрожала.
— Что с тобой? — спрашивал ее удивленный жених.
— Посмотри-ка, там в кустах не видишь ты ничего? — шептала Викторка.
Жених, оглядевшись, отвечал:
— Нет, я ничего не вижу, а ты-то что же видела?
— Мне показалось, что на нас смотрел черный солдат, — шептала невеста еще тише.
— Вот постой, мы этому положим конец! — вскричал Тоник и стал все осматривать, но напрасно: никого не нашел. — Я ему не спущу даром, если он и теперь еще станет на тебя смотреть. Я насолю ему порядком, — сказал с сердцем Тоник.
— Прошу тебя, Антонин, не начинай с ним ничего, ты ведь знаешь, что солдат — так солдат и есть. Сам отец был в Красной горе и даже бы дал что-нибудь, если бы тамошний офицер вывел этого солдата из деревни; но офицер сказал отцу, что не может этого сделать, если б и хотел; что нельзя ставить в вину то, что мужчина смотрит на девушку. Отец там слышал от солдат, что этот черный из очень богатого семейства, что он по своей воле пошел в солдаты и может оставить службу, когда захочет. Плохо бы тебе пришлось, если б ты связался с таким. — Так говорила Викторка, и жених обещал ей оставить солдата в покое.
С того вечера на Викторку уже снова находили прежние тяжелые минуты, и сколько раз доверчивою рукой она ни прижимала к сердцу талисман, — сердце не переставало беспокойно стучать, когда были близки к ней эти несчастные глаза. Викторка пошла опять к кузнечихе за советом:
— Я уже не знаю, это верно Бог наказывает меня: мне не помогает нисколько то, что вы мне дали, хотя я вас во всем послушалась, — говорила Викторка.
— Постой, девынька, постой! Уж мы его накажем, хоть бы это сам антихрист был. Но нам нужно достать от него две вещи. Пока я не запасусь ими, ты должна остерегаться его, насколько можешь. Молись ангелу-хранителю и за те души в чистилище, за которые никто не молится. Если которую-нибудь спасешь, то она будет молиться за тебя.
— Но всего грустнее то, кумушка, что я уже не могу молиться со спокойною душой, — отвечала со слезами Викторка.
— Видишь, девушка, видишь! Ты так долго скрывалась, что эта вражеская сила уже пересиливает тебя. Но, Бог даст, мы осилим этого дьявола.
Викторка собрала все свои силы, молилась горячо, и если мысли забегали, куда не следовало, то она тотчас начинала думать о страданиях Спасителя, о Божией Матери, чтобы только вражеская сила оставила ее. Поостереглась день, два, а на третий пошла за клевером на самый дальний угол отцовского поля. Наказала работнику, чтоб он приехал за ней пораньше, потому что она поторопится убраться с косьбой. Шла туда легко, как серна, так что люди останавливались, заглядываясь на нее, а оттуда привез ее работник на зеленом клевере бледную, раненую. Нога ее была обвязана тонким белым платком, и домашние должны были на руках внести ее в комнату.
— Боже праведный! Что это с тобою? — вскричала мать.
— Занозила глубоко ногу терном, от этого мне так нехорошо. Отнесите меня в клеть, я хочу лечь, — упрашивала Викторка.
Донесли ее до кровати, и отец побежал тотчас за кузнечихой. Кузнечиха скоро явилась, а с нею, как это всегда бывает, и толпа незваных кумушек. Одна рекомендовала какую-то траву, другая мир[55]; третья советовала заговорить, четвертая покурить; но кузнечиха не позволила сбить себя с толку и обложила отекшую ногу картофельною мукой. Потом выслала всех вон, приняв на себя обязанность ухаживать за Викторкой и уверяя, что все опять скоро придет в прежний порядок.
— Расскажи же мне, девушка, что случилось? Ты такая испуганная! И кто это обвязал тебе ногу этим тонким белым платком? Я его спрятала, чтобы не увидали его эти сплетницы, — говорила осторожная кузнечиха, опуская ее ногу на постель.
— Куда же вы его дели, кума? — торопливо спросила Викторка.
— Он у тебя под подушкой.
Викторка достала платок, осмотрела на нем кровавые пятна, посмотрела на вышитое имя, которого не знала, и лицо ее попеременно то бледнело, то багровело.
— Ты мне не нравишься, девушка; что должна я о тебе подумать?
— Думайте, что Господь оставил меня, что я потеряна на веки вечные и помочь более нечем.
— Верно у нее жар и бред, — подумала кума, дотрагиваясь до лица Викторки; но щеки и руки ее были холодны, только горели глаза, обращенные на платок, который она держала перед собой обеими руками
— Слушайте, кума, — начала она тихо, — только не говорите никому того, что я вам расскажу. Те два дня я не видала его, — вы ведь знаете, о ком я говорю, — но сегодня у меня с самого раннего утра звенело в ушах: «Ступай за клевером, ступай за клевером!», — как будто мне кто-то нашептывал. Я знала, что это искушение: он часто бывает близко у поля, сидит на косогоре под деревом. Но я не могла быть покойна, пока не взяла лукошко и косу.... Дорогой мне пришло в голову, что я сама гублю себя, но что-то опять зашептало мне в уши: «Иди, только иди за клевером.... кто же знает, будет ли он там.... что тебе бояться, ведь за тобой приедет Томеш!» Так тянуло меня в поле. Я посмотрела под дерево, никого там не было. Если там нет, так значит уже выиграно, подумала я, взяла косу и хотела косить. Тут мне захотелось испытать своего счастия, найти четырехлистный клевер, и я подумала, что если я найду его, то буду счастлива с Антонином. Искала, искала... все глаза проглядела и никак не могла найти. Тут вздумалось мне посмотреть вокруг, и вдруг вижу я под деревом кого же... солдата!... Я проворно отвернулась и в то самое мгновение наступила на терн, лежавший на дороге, и поранила себе ногу. Я не вскрикнула, но от боли зарябило у меня в глазах, и я упала на землю. Я как во сне видела, что меня взял кто-то на руки и понес; сильная боль скоро заставила меня очнуться. У ручья стоял на коленях солдат, и намочив свои платок водой, обвязывал им мою ногу. Боже праведный, подумала я, что я стану делать теперь, когда не могу убежать от этих глаз... Лучше не буду на них смотреть. Боль сильно мучила меня, голова у меня кружилась, но я не сказала ни слова и не открывала глаз. Он клал мне на лоб свою руку, брал меня за руку; у меня мороз пробегал по коже, но я молчала. Потом он положил меня, начал обливать мне лицо водой, поднимал мне голову... Что ж мне оставалось делать? Должна была открыть глаза. Ах, милая кума, как засветились его глаза в эту минуту, точно божье солнышко! Я должна была снова закрыть глаза. Но все было напрасно, когда он заговорил со мной… О, вы были правы, милая кума, говоря, что он очарует и голосом!... У меня до сих пор звенят в ушах его голос, его слова, когда он мне рассказывал, что любит меня, что я его счастье, его небо!
