Мир, открывавшийся Фикхен из окна дорожной кареты был полон удивительных вещей. Холодное Балтийское взморье сменяли буковые леса Центральной Германии, а тихие заштатные города роскошные резиденции королей и курфюрстов. Это был еще только маленький мирок Германских земель, но для любознательной девочки он казался огромным. А главное — он постоянно менялся: то дюны, то горы; то мать, то бабушка; то Штеттин, то Берлин… Картины за окном кареты все время мелькали, единственным, что оставалось неизменным, была сама юная путешественница.

Вокруг Софии не было ничего прочного, а ведь маленький, формирующийся человек постоянно нуждается в опоре, уцепившись за которую, он мог бы продолжить свой духовный рост. Поэтому София искала такую опору в себе самой. Поток ранних, ярких впечатлений заставил девочку совершить своего рода бегство — замкнуться в себе. Путешествия с матерью стали первым толчком, который понудил Софию самоуглубиться и вдруг открыть, что там, внутри нее, свет ничуть не меньше, чем снаружи.

Но вот привычный уютный немецкий мирок раздвинулся до пределов. Пятнадцатилетняя Фикхен стала невестой Петра Федоровича и приехала в Россию. Иным было все, от просторов, вновь открывавшихся за стеклами кареты, до языка и одежды людей, которых увидела юная принцесса. Вдруг оказалось, что ее прежний дом, представлявшийся таким важным и помпезным — лишь часть чего-то завораживающе огромного. Маленькая путешественница была потрясена и околдована. Она знать не знала, что где-то в глубинах дикой Азии таится такое богатство и скрытая дремлющая мощь.

Впрочем встреча со страной и встреча с будущим мужем произвели на нее разное впечатление. Много лет спустя, в 1774 г. она писала г-же Бьельке о принцессе Елизавете-Шарлоте Ольденбургской, просватанной за герцога Карла Зюдерманландского, брата шведского короля: «Я думаю, что будущая герцогиня Сюдерманландская похожа на стольких других девушек ее возраста: она в четырнадцать лет в восторге, что выходит замуж, а в двадцать будет очень жалеть, что вышла».[39] В этих строках сквозит грустная ирония. Ведь и сама императрица побывала в роли четырнадцатилетней «счастливой невесты», которая в двадцать лет уже жалела о замужестве.

Действительно, Екатерине было о чем сожалеть. Нелюбимый, недалекий муж, жестокий и беспамятливый, как злой ребенок. Ревнивая к чужой красоте и успеху императрица Елизавета Петровна, оказавшаяся довольно суровой свекровью. И полное внутреннее одиночество. Вот результат честолюбивых устремлений принцессы Софии-Августы-Фредерики. Казалось, поставив на карту свою судьбу, согласившись выйти замуж за человека, начавшего вызывать у нее отвращение еще до свадьбы, только ради несбыточных химер будущего, она проиграла.

«Я сказала себе, — пишет Екатерина в мемуарах, — если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности. Этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах… и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, что бы поднять шум из-за этого, следовательно обуздывай себя пожалуйста, насчет нежности к этому человеку; думай о самой себе, сударыня».[40] Великая княгиня, как кереловская Алиса из Страны Чудес, умела давать себе «хорошие советы», которые очень трудно было выполнить. Чем больше цесаревна думала о себе, тем грустнее ей становилось. Однако она бодрилась, смеялась и даже устраивала маленькие проказы.

В то время при русском дворе в моде были маскарады, где мужчины исполняли роли дам и наоборот. «Мне случилось раз на одном из таких балов упасть очень забавно», — сообщает великая княгиня. Екатерина танцевала с камер-юнкером Сиверсом, который когда-то увидел ее в Берлине лохматой и рассерженной. Сиверс отличался высоким ростом и на повороте сшиб своими фижмами графиню Гендрикову. «Он запутался в своем длинном платье, которое так раскачивалось, что мы все трое оказались на полу… ни один не мог встать, не роняя двух других».[41] Кажется, что описывая эту сцену, пожилая уже императрица продолжает весело хихикать. И такими описаниями пестрят страницы ее «Записок». Так горевала Екатерина или нет? Неужели вся молодость великой княгини — это сплошной смех сквозь слезы?

Нельзя сказать, что Екатерина переживала свое горе неглубоко, однако в «Записках» она скорее констатирует факт тяжелого душевного состояния, чем углубляется в его анализ. Цесаревна здраво устанавливала источник неприятностей и решала, как ей развеяться, раз уж нельзя устранить главную причину горестей. «Регулярно в течение нескольких месяцев и в определенное время у меня являлось желание плакать и видеть все в черном цвете, — рассказывает она о первых годах замужества. — Кроме того, у меня была тогда, или мне так казалось, очень слабая грудь; я была еще очень худа; я очень скоро поняла, что это желание плакать без видимой причины происходило или от слабости или от расположения к ипохондрии. Я приписывала это тому ужасному образу жизни, который нас заставляли вести».[42]

На нервной почке у Екатерины развилась ранняя форма чахотки, началось кровохарканье. Ей пустили кровь и тем все лечение закончилось. Великая княгиня должна была сама позаботиться о себе, чтоб не сойти в могилу. Какой же рецепт от ипохондрии она избрала? Нет возможности изменить приказание императрицы, предписавшей великокняжеской чете почти полное уединение. Нельзя избежать посещений мужа. Но можно… укрепить слабую грудь и, наконец, избавиться от немодной тогда худобы. И молодая дама начинает с аппетитом кушать, поправляя плохое настроение шедеврами дворцовой кухни. Если ей отказывают в обществе умных собеседников, лишают пиршества ума и духа — так хоть не лишают обеда.

Далее последовали верховые прогулки в окрестностях загородных дворцов, во время которых Екатерина предпочитала ездить по-мужски. Все-таки образ «очаровательной графини Бентинк», впервые в жизни усадившей Софию на коня, оставил в душе Екатерины неизгладимое впечатление. «Я больше всего пристрастилась к верховой езде»,[43] — рассказывает она. Великая княгиня даже придумала седло, на котором можно было сидеть и по-дамски, и по-мужски. Пока молодая женщина находилась на виду, она восседала верхом как подобает даме, но чуть только ее лошадь скрывалась за деревьями, Екатерина перекидывала ногу и скакала во весь опор, не боясь упасть. Одинокие поездки по лесу с ружьем за плечами успокаивали великую княгиню.

Удивительно, но в «Записках» ни разу не прорывается такой естественный для юной дамы, лишенной семейного счастья, мотив: ах, почему я не осталась дома, в Германии? Почему на вышла замуж за милого дядю, который пылко любил меня? Ничего подобного молодой великой княгине, судя по ее мемуарам, даже не приходило в голову. Напротив, когда она рассказывает об ухаживаниях дяди, то с досадой называет их «происшествием, которое чуть было не перечеркнуло все честолюбивые планы».

Всеми покинутая, ежеминутно унижаемая то слежкой, то открытым пренебрежением императрицы и двора, Екатерина поддерживала себя, на первый взгляд дикой, несбыточной мечтой. «Я увидела и поняла, — писала она о своем муже, — что он мало ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, что он не любил своих приближенных и что он был очень ребячлив… Сердце не предвещало мне счастья: одно честолюбие меня поддерживало».

Честолюбие Екатерина иногда принимало пугавшие окружающих размеры. Когда императрица Елизавета Петровна еще до свадьбы спросила ее, что девочка желает посмотреть в Петербурге, будущая великая княгиня ответила: «Ваше величество, я хотела бы проехать той дорогой, которой проехали вы 25 ноября 1742 года». После вступления Екатерина на престол, ее слова многие придворные трактовали как предчувствие принцессой своей будущей великой судьбы. «В глубине души моей было, не знаю что такое, ни на минуту не оставлявшее мне сомнения, что рано или поздно я добьюсь того, что сделаюсь самодержавною русскою императрицею»,[44] — писала много лет спустя императрица.