Следуя приказу, мы занимаем позиции перед деревней и начинаем рыть окоп. Земля здесь твердая и сухая от солнца. Стоит жаркий августовский день, и вскоре солнце начинает всерьез припекать наши спины. Хотя мы жутко потеем, но для обер-ефрейтора Дорки, моего второго номера, и меня вырыть окоп уже совсем не трудно. Я уже упоминал, что я, и, наверное, Вилли Дорка тоже, уже вырыли сотни окопов. Но зато нас чуть-чуть не стошнило только что выпитым кофе, когда к нам подошел какой-то унтер-офицер и заявил, что по приказу офицера мы должны передвинуть наш пулемет чуть дальше вперед на склон пшеничного поля. Мы не верим собственным ушам. Зачем нам менять позицию с прекрасным полем для стрельбы и хорошим укрытием на место, где враг легко сможет нас заметить? Тот, кто отдает такие приказания, видит Бог, просто не обладает необходимым фронтовым опытом. Но и сам унтер-офицер тоже недоволен, потому что он со своим ручным пулеметом должен занять позиции на склоне поля справа от нас.
Скрипя зубами, мы принимаемся рыть новый окоп. По нашим спинам градом катится пот, но в глубине земля уже более влажная и прохладная. Когда мы закончили, мы маскируем окоп сверху снопами и по очереди исчезаем в прохладной глубине окопа. Когда темнеет, мною снова овладевает беспокойство. Как правило, мы сменяем друг друга каждые два часа. Но сегодня я точно не смогу уснуть. Поэтому я сразу заступаю в первую смену и буду будить Дорку только тогда, если в этом будет необходимость. С Вислы веет приятный прохладный ветер, и поначалу это кажется мне приятным.
На небе ни облачка, и звезды блестят как под темно-синим балдахином. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах зрелого зерна будит во мне воспоминания. Я думаю о доме и о прекрасном, но коротком времени, когда я, помогая крестьянам убирать урожай, познакомился с одной девушкой. Она была настоящей крестьянской девушкой, и однажды она сказала мне, что зерно для нее – это символ роста, развития, становления и осуществления желаний. Мне понятно, что она имела в виду, но сегодня меня угнетает этот запах, смешанный с немного гнилостным запахом камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы. Постепенно от реки через лесок и луг к нам поднимается молочный туман. Со временем он уже совсем густой, и несжатые полоски хлеба, которые колышет ветер, кажутся нам призраками каких-то фигур в длинных одеяниях. Я вглядываюсь в туман и дергаюсь при любом, даже самом безобидном шорохе. Наверное, это мыши-полевки бегают вокруг нас, грызут колосья и шуршат в соломе. И все же боязливое напряжение не отпускает меня. Более того, оно даже становится еще сильнее, когда я думаю о том, что мы здесь на поле совсем одни, и рядом с нами никого нет. Даже второй пулемет вместе с унтер-офицером лежит где-то дальше позади нас.
Туман тем временем медленно подбирается все ближе к нам. Он становится все более густым, и вскоре я только смутно могу разглядеть расплывчатые очертания деревни. На пулемете конденсируется влага, и мне становится зябко. Потому я поднимаю воротник и залезаю глубже в нашу дыру. Дно окопа мы прикрыли соломой. Дорка, скрючившись, сидит в углу, прижавшись спиной к стенке окопа. Он глубоко дышит, и иногда я слышу его негромкий храп. Хотя ему уже пора было сменить меня, я даю ему поспать. Когда я почувствую усталость, тогда я и разбужу его, думаю я. Как раз, когда я собираюсь накрыть пулемет плащ-палаткой, чтобы защитить его от сырости, я отчетливо слышу в тумане скрипящие звуки и голоса. Это русские! Я вздрагиваю, и прислушиваюсь, затаив дыхание. Звуки становятся четче, а голоса громче. Это русские, они отдают приказы и медленно приближаются к нам. Звук похож на скрип колес вокруг несмазанной оси. Я осторожно бужу Вилли Дорку. Он, как обычно, испуганно вскакивает и хочет мне что-то сказать. Я как раз успеваю закрыть ему ладонью рот, после чего мы уже вместе вслушиваемся в доносящиеся из тумана звуки.
Мы предполагаем, что русским удалось переправить через Вислу свои противотанковые орудия и пехотные пушки «Ratschbum», и теперь они продолжают двигаться вперед. Из того, что они громко разговаривают, можно сделать вывод, что они не догадываются о том, что мы здесь устроили нашу позицию. И если они подойдут еще ближе, то мы сможем застать их врасплох пулеметным огнем, и даже обратить в бегство расчеты их пушек, как мне это уже однажды удалось в Румынии с двумя их противотанковыми орудиями. Дорка тут же снимает с пулемета брезент, а я занимаю свое место. Мы ждем, всматриваясь в туман. Но, похоже, они не будут приближаться. Потом мы внезапно слышим другие звуки. Русские начали копать землю.
– Черт, они роют укрытия для пушек прямо у нас под носом! – сердито говорит Дорка, а потом добавляет: – Вот дерьмо! Что же нам теперь делать?
– Пока ничего, – отвечаю я довольно нервно. – Туман слишком густой. Мы даже не знаем точно, где они. И мы не можем стрелять просто наугад! Тогда они быстро обнаружат нас и из своих пушек просто превратят в фарш.
– Понятно, но ведь нам нужно что-то сделать! – говорит взволнованно Дорка. Он не может стоять спокойно и переминается с ноги на ногу. – Если они здесь окопаются, тогда кроме Бога нас завтра утром никто не спасет. На таком маленьком расстоянии они тотчас засекут нас.
– Я знаю, – говорю я, и чувствую, как от одной мысли о том, что может случиться завтра утром, душа у меня уходит в пятки. – Мне ясно, что нам здесь оставаться нельзя, – говорю я потом Дорке. – Лучше всего, если ты пойдешь наверх в деревню и спросишь обер-лейтенанта, куда нам переместиться. Вдруг он даже пришлет нам подкрепление, и тогда мы устроим русским веселый сюрприз, пока они копают свои окопы.
Дорка выскакивает из окопа и мчится вверх к деревне. Уже вскоре он возвращается, и мне слышно, как он негромко ругается себе под нос.
– Что он сказал? – спрашиваю я, предчувствуя что-то плохое.
– Этот придурок действительно сказал, чтобы мы оставались на месте, – гневно произносит взбешенный Дорка.
– Этого не может быть! Ты ведь сказал ему, что они ставят свои пушки прямо у нас под боком?
– Конечно, сказал. А он мне сказал, что он и так уже знает, что русские роют укрепления для своих орудий прямо перед нами. Но мы должны оставаться на месте, пока не подойдут наши танки.
– А когда они здесь будут?
– Этого он не сказал. Но унтер-офицер, который сидит справа вверху, тоже очень зол. Он считает, что этот офицер прекрасно знает, что никаких танков не будет, потому что их только вчера перебросили на другой участок.
Тогда нам остается только писать завещание. И как только офицер может быть таким безответственным! Ведь стоит лишь туману рассеяться, русские просто расстреляют нас своими снарядами. Судя по шуму, они так близко, что могли бы забросать нас даже камнями. И если мы останемся в нашем окопе, то у нас не будет ни малейшего шанса. Это как смертный приговор, и я чувствую себя точно как смертник. Кто может быть настолько самонадеянным, чтобы одним глупым и некомпетентным приказом распоряжаться жизнью и смертью других людей. Но если этот неизвестный мне офицер принял такое решение не из-за некомпетентности, то значит, что он нарочно и обдуманно решил пожертвовать нами как живыми щитами ради собственной безопасности?
Эту последнюю фразу я бормочу себе под нос, но Дорка все равно ее слышит и сердито говорит:
– Я тоже думаю, что он уже наложил полные штаны, и рассчитывает, что мы сможем сдержать русских ровно настолько, чтобы он успел сбежать. Тогда мы должны сорвать его планы и снова вернуться вверх на нашу старую позицию.
– Ты с ума сошел, Дорка! – отговариваю я его от этой идеи. – Этот тип точно отправит нас под трибунал! Нам остается только одно: ждать и положиться на удачу.
Так я говорю, хотя в душе я уже не дал бы за нашу жизнь даже ломаного гроша. Я уже давно на фронте, чтобы правильно оценить ситуацию, и знаю, что вера в удачу это только слабое утешение. Здесь нам может помочь разве что молитва, чтобы Он в этот трудный час не оставил нас и спас нашу жалкую жизнь. В отличие от меня, Дорка – католик. Пока я молюсь про себя, он крестится и дрожащими губами произносит слова молитвы. Сейчас он напоминает мне Свину тогда, в Рычове. Свина был глубоко верующим человеком, вот только Бог почему-то не захотел, чтобы он остался жив.
