Ближе к утру туман становится еще гуще. Мы напрягаем глаза, всматриваясь в густое молоко тумана, и со страхом прислушиваемся к приказам и выкрикам на русском языке, которые приглушенно доносятся к нам из тумана. У нас есть еще короткая передышка перед казнью. Но кроме молитвы мы больше ничего не можем сделать. Весь мой опыт, накопленный за время войны, здесь ничего не стоит, когда сидишь в мышеловке, зная, что отсюда уже некуда деться.

В течение последующего часа туман потихоньку начинает рассеиваться. Сначала мы можем разглядеть первые дома за нашими спинами, после чего первые солнечные лучи падают на сжатое поле. Я взглядом ищу легкий пулемет, который должен находиться по диагонали сзади от нас, и нахожу наваленные кучей снопы перед его позицией. Кто-то поднимает оттуда руку и машет мне. Я машу в ответ, и думаю, что легкий пулемет они отнесут на позицию, только если это будет нужно. Но до этого они будут держать его в укрытии. Зато наш станковый пулемет должен, наоборот, стоять на станке и быть готовым в любую минуту открыть огонь по врагу. Мы слегка опустили ствол и замаскировали пулемет соломой, но не исключено, что противник на таком близком расстоянии и в таком неудачном месте обнаружит нас моментально.

Так оно и случилось! Как только ветер разогнал последнюю дымку тумана, оказалось, что мы глядим прямо в дула четырех орудий, которые лишь немного высовываются из четырех набросанных куч земли. До них от нас всего метров сто. Судя по всему, русские обнаружили наши позиции или, может быть, просто сначала обстреляли те места на поле, где стоят снопы.

Когда из дула вырывается вспышка огня, огонь чуть ли не бьет нас в лицо, настолько это близко. Сильный удар разбрасывает снопы в разные стороны, и наш пулемет оказывается виден как на ладони.

– Противотанковые пушки! – кричит отчаянно Дорка и крестится.

В этот же самый миг второй снаряд попадает точно в наше укрытие и разбивает наш пулемет. Дорка вскрикивает и хватается за горло. Объятый ужасом, он глядит на окровавленную руку и прижимает ее к ране. В паническом страхе он выскакивает из окопа и бежит по полю вверх, в сторону деревни. Прямо за спиной у него разрывается еще один снаряд и отрывает ему обе ноги. Его торс взлетает в воздух и, истекая кровью, падает на землю.

Прошли лишь секунды, и когда я вновь смотрю вперед, из дула одного из русских орудий снова вылетает вспышка. Противотанковый снаряд впивается в землю передо мной и наполовину засыпает мой окоп землей. Я вытаскиваю ноги из земли и плотно прижимаю тело к вспаханному грунту. Следующий снаряд взрывается прямо впереди меня; в мою сторону летят раскаленные осколки. Я чувствую сильный удар в правом предплечье, и еще несколько легких ударов в грудь. По руке у меня тут же начинает течь кровь, капая из рукава. На мгновение я оглушен и ощущаю жгучую боль в руке.

Ты просто умрешь в этой дыре от потери крови!... думаю я, и безумный страх овладевает мной. Страх заставляет меня выпрыгнуть из окопа. Чисто инстинктивно я бегу не по прямой к домам наверху, а, подгоняемый страхом, несусь направо к маленькому лесу. Я знаю, что наводчикам орудий, чтобы взять меня на прицел, придется сначала развернуть пушки. Так что снаряды начинают рваться вокруг меня лишь после того, как я уже пробежал некоторое расстояние. Они палят в меня как в зайца. Тогда я и начинаю вести себя как заяц и постоянно петляю в разные стороны. Мой расчет оправдывается. Но мои легкие свистят как кузнечные мехи, и у меня уже слегка начинает кружиться голова. Кровь я не смогу остановить рукой. Она постоянно течет из рукава и уже пропитала мои форменные штаны. Снаряды противотанковых орудий с треском взрываются слева и справа от меня, взметая фонтаны земли, которая летит мне в лицо.

Задыхаясь, я бегу зигзагами, спасая мою жизнь, в постоянном страхе, что любой снаряд может разорвать меня. Но спасительные деревья леска уже близко. Еще чуть-чуть, и до него осталось только пара рывков. Наконец, я могу нырнуть в подлесок и спрятаться от вражеских пушек. С какой яростью взрываются снаряды, попадая в стволы деревьев, ломая сучья и ветки как спички! Запыхавшись, я пробегаю еще немного внутрь леса, и падаю на землю.

Я в безопасности, но еще не спасен! Когда я вновь поднимаюсь с земли, мои ноги подкашиваются. Я потерял много крови, потому мое тело ослабло. Но я должен бежать дальше. Из последних сил я бегу через лес и, под укрытием холма, спешу к деревне. До ее края мне осталось всего двести метров. Когда я добегаю до ближайших домов, колени у меня дрожат.

Между домами стоит несколько машин, и два офицера через полевые бинокли рассматривают склон, что ведет к Висле. Вражеские противотанковые орудия теперь обстреливают деревню. Но теперь им достается от ответного огня наших тяжелых минометов. Когда эти два офицера увидели меня, они очень удивились тому, что я прибежал с той стороны, где, как они думали, не было никого из наших войск. Я докладываю им, где получил ранение и что обер-ефрейтор Дорка убит. Оказалось, что ни майор, ни ротмистр не знали о нашей выдвинутой вперед пулеметной позиции на сжатом поле. Они знали лишь о том, что окопы на краю деревни – это и есть наши передовые позиции. А еще они изумлены, как это мне с такими ранами удалось спастись от обстрела вражеских орудий. Потом я теряю сознание, буквально складываюсь как складной ножик, и лишь чудом один из водителей успевает подхватить меня. Майор приказывает водителю своего «кюбельвагена» отвезти меня к санитарной машине.

В санитарной машине помимо двух санитаров находится сам главный врач батальона. Он меня уже знает, потому что именно он в конце апреля зашивал мне верхнюю губу. Так что он приветствует меня как старого приятеля и тут же разрезает мой рукав. – В этот раз тебе досталось уже всерьез, – говорит он, увидев большую открытую рану на предплечье, а затем обнаруживает еще два небольших осколка в груди.

– Ранение в руку это скверное дело, но, насколько я вижу, кость особо не пострадала. Он занимается ранами и вынимает из груди один маленький осколок, который был совсем близко под кожей. Затем он туго прибинтовывает правую руку к телу и говорит отеческим тоном: – А теперь быстрее на главный перевязочный пункт. Там тебе сделают шину, а потом отправят на родину. Он шутливо добавляет: – Если считать царапины, то это уже твое шестое ранение, не так ли? Только извини, но твой золотой значок за ранение не будет украшен бриллиантами, в отличие от Рыцарского креста.

Прошло еще немного времени, прежде чем санитар нашей санитарной машины трогается в путь, потому что поступило еще двое раненых. Я воспользовался этим временем и попросил санитара написать от моего имени пару строчек для Фрица Хаманна, который со своим ручным пулеметом лежит где-то в поле перед деревней, и после боя будет спрашивать, куда я подевался. Теперь, когда я выбыл из строя, Фриц в нашей части последний из тех, кто служил в ней, начиная с октября 1943 года. До самого окончания войны я так больше его и не увидел. Только в конце 1950 года, во время нашей традиционной встречи ветеранов полка, мы встретились снова. Фриц Хаманн был единственным, кого я увидел снова. Но последующие встречи я не посещал. Возможно, из солдат нашего года призыва выжили и другие, но я не знал их лично, или они не присутствовали на той встрече 1950 года. Мой тогдашний приятель Фриц Хаманн, как и я, пережил жестокий ад на Восточном фронте, но заплатил за это поврежденной половиной легкого.

8 августа. Как и предсказал главврач, на главном перевязочном пункте мне, чтобы обездвижить руку, накладывают шину, которую у нас называют «штукой». Осколок пока еще остается на месте. Его извлекут только после того, как в тыловом госпитале будет сделан рентгеновский снимок, потому что он, вероятно, все-таки крепко засел в кости. Лишь в санитарном поезде до меня постепенно начинает доходить, что я снова сравнительно легко выпутался из этих неприятностей. Но надолго ли? В любом случае, вначале я буду наслаждаться временем в госпитале. Хоть рана и болит, но что эта боль по сравнению с тем адом, из которого мне удалось выбраться?