Новая икота мешает «Профессору» сказать еще что-то. Но он, постоянно икая, отходит назад и исчезает в другом помещении. «Репа» уговаривает «Хапугу», который медленно успокоился. Он уже пьян как сапожник. Вдвоем мы оттаскиваем его тяжелое тело в боковую комнату и кладем на койку. Вскоре после этого его громкий храп дает нам понять, что он заснул после своего мощного опьянения. Удовольствие от веселого прощального пиршества у меня сильно поубавилось, и я доволен, что мне еще не нужно заниматься такими проблемами.
Когда Фриц Хаманн наполняет мою кружку и чокается со мной за мой отпуск, я еще довольно долго пью с ним. Иногда это приносит пользу, если мозг начинает медленно кружиться, и при этом чувствуешь приятную пустоту в голове. Тогда, по крайней мере, забываешь на некоторое время об этой проклятой войне со всей ее подлостью и жестокостью. Я чувствую себя легко, и мне кажется, как будто передо мной висит плотный занавес из тюля и закутывает помещение в туманную дымку. Только на столе еще ярко вспыхивают белые контуры мисок с приятным вином. Это показывает мне, что с меня хватит, и я предоставляю продолжение попойки более стойким. Уже немножко качаясь, я исчезаю в нашей спальне, где уже храпят несколько человек, и валюсь на свою кровать.
12 мая. Наш водитель, обер-ефрейтор Йост, разбудил меня в четыре утра. Уже через полчаса мы, три отпускника, сидим в машине и едем к вокзалу. Я смог проститься только лишь с Фрицем Хаманном и Вариасом, все другие все еще отсыпались после пьянки.
Тому, кто едет в отпуск, нужно все делать с запасом времени, говорили мне. Поезда не всегда едут по расписанию, и правильное время отправки в большинстве случаев можно узнать только в вокзальной комендатуре. Но из Румынии мы уехали еще относительно хорошо. Большинство солдат в вагонах были фронтовиками, которые, как и я, говорили мало, и быстро задремали под монотонный грохот поезда. Только когда, начиная с Вены, к нам стали присоединяться также другие, в моем вагоне становится оживленнее. По их форме и по тому, что они болтали о своих любовных приключениях в Австрии и в Венгрии, я понял, что это солдаты из тыловых частей.
13 мая. По дороге меня в поезде и на вокзалах, по крайней мере, пять раз проверяли так называемые «цепные псы». Так мы, солдаты, называем весьма нелюбимую нами полевую жандармерию, потому что на груди они в качестве внешнего знака данной им власти носят блестящую металлическую пластинку на толстой цепочке, похожей на собачью цепь. Время от времени они кого-то уводят с собой. В первую очередь полевая жандармерия проверяет увольнительные документы, а также пометки в солдатских книжках, чтобы узнать, не приписал ли кто-нибудь себе незаслуженный орден или фальшивое повышение в чине. Несомненно, «цепные псы» нужны, чтобы поддерживать порядок в военных частях.
Даже из моего купе они уводят с собой одного фельдфебеля, у которого хоть и красуется на груди Железный крест первого класса и серебряный знак за ближний бой, но он, видимо, в чем-то провинился. Я слышу, что документы у него не в порядке, потому возникает подозрение, что он ушел в самоволку. Поговорив с другими солдатами, я узнаю, что боевой дух в наших частях уже отнюдь не на высоте. Появляется все больше дезертиров, которых, как правило, расстреливают без долгих проволочек. Плохие времена! Мы называем их предателями родины, потому что они не делают то, что должны делать мы все, хотя и не хотим этого. Потому что на войне никто не располагает собой! Мы все принадлежим государству или народу. Кстати, эта последняя фраза всегда хорошо звучит, потому что она значит, что все, что происходит, делается якобы во имя нашего народа, т.е. во имя нас самих.
14 мая. Чтобы добраться до моего родного городка, мне понадобились два дня. Радость встречи с матерью и старшей сестрой омрачена сообщением о смерти нескольких моих друзей. Наш такой спокойный и тихий маленький городок превратился к лихорадочное перенаселенное место. На улицах много солдат и много матерей с детьми из Берлина и других крупных городов, которые спасаются у нас от бомбардировок союзников. Но как долго они еще смогут делать это?
Если русские будут наступать и дальше таким же образом, как я пережил это на фронте, то они скоро появятся и у нас. Но вслух я этого не скажу. Помимо того, что это могут услышать не те уши, я, возможно, только запугал бы этим тех, кто еще чувствуют себя у нас в безопасности. При этом я еще и сам не уверен в том, что это произойдет. Это кажется непостижимым внезапно увидеть врага в своей собственной стране. Однако разве достаточно много признаков уже не свидетельствуют в пользу такой возможности?
Если бы, однако, действительно до этого дошло, то следует уже теперь пустить себе пулю в лоб. Но пока еще не время! Все говорят о секретном оружии, которое могло бы быстро изменить ход войны в нашу пользу. Правда ли это или это снова только слух, чтобы вселить народу и солдатам веру в окончательную победу?
Но разве мы, солдаты, уже однажды не клюнули на такое красивое обещание? Тогда в Сталинграде, когда мы до конца верили уверениям высшего руководства Рейха, чтобы потом оказаться там так безжалостно погубленными? Почему на этот раз должно быть иначе?
Вероятно, мы верим в победу только лишь потому, что для нас была бы невообразимой и ужасной одна лишь мысль, что так много погибших и такие бесчеловечные бедствия и горе были напрасны? В то время, когда я делал эти заметки, у меня были только сомнения; но сегодня, когда я записываю их, я знаю, что они были оправданы. Всего через три месяца после этого русская армия в начале октября 1944 года перешла восточно-прусскую границу, и бои начались уже в нашей собственной стране.
15 мая. Я догадываюсь, что из-за всех этих противоречивых мыслей и чувств мой отпуск дома пройдет не так гармонично, как ожидалось. Пребывание на фронте с постоянной близостью смерти не прошло для меня бесследно. В следующем месяце мне исполнится лишь двадцать один год, но я чувствую себя значительно старше. Не в последнюю очередь также потому, что я пережил уже многих более молодых товарищей. При этом я еще относительно легко выпутался с моими пятью маленькими ранениями. Во время боя мои нервы иногда дрожат, но я все еще держу их под контролем. Как часто за последние месяцы видел я более молодых и более старых солдат, которые поседели за одну ночь. Или тех, у кого отказывали нервы, и в многочасовом аду боя они полностью теряли рассудок. И неужели все это действительно могло быть зря? Дай Бог, чтобы это никогда не повторилось!
16 мая – 2 июня. Я, тем не менее, пытаюсь наслаждаться отпуском и отвлекаться. Мое самое любимое занятие: долго спать. Во второй половине дня я катаюсь по окрестностям на спортивном велосипеде или иду на озеро ловить рыбу. Вечер я провожу иногда вместе с другими в кабачке или у подружки, с которой у меня когда-то давно уже были отношения. Но все эти дни проходят не так как раньше в расслабленной атмосфере, потому что я чувствую напряжение и недовольство людей, которые все хотели бы кое-что сказать, но не осмеливаются произнести это вслух.
Иногда я слышу, что они забрали кого-то, чтобы отправить в концентрационный лагерь. Говорят, что это такие трудовые лагеря, охрана которых состоит из эсесовцев. В концентрационные лагеря помещают инакомыслящих и противников Третьего Рейха. Но точно об этом никто ничего не знает, так как до сих пор еще никто не смог вернуться оттуда.
3 июня. В последние дни я не могу заснуть. В моей голове возникает так много мыслей, и я очень часто думаю о моих товарищах на фронте. Я чувствую, что не всех их я увижу вновь. Но если они только ранены, то они когда-то вернутся. Только мертвые не возвращаются. И с каждым боем их будет все больше. Чем ближе конец отпуска, тем сильнее мое беспокойство – в душе я со своими товарищами на фронте.
4 июня. Вот уже несколько часов я на грохочущем поезде еду к своей части. Прощание было для меня тяжелым, прежде всего, с моей матерью, которая сделала мой отпуск таким приятным, как это только было возможно. Впрочем, магазин, которым она уже давно управляет, забирает у нее так много сил и времени, что она не могла полностью посвятить себя мне, как бы ей этого ни хотелось. Моего отца в это время уже призвали в подразделение Фольксштурма (народное ополчение – прим. перев.) для специального задания в пограничной зоне.
