4 мая. Сегодня я снова вернулся в мое подразделение и принимаю свой пулемет, который во время моего отсутствия обслуживался Густавом Коллером. Густав говорит, что у него снова трудности с его раненой ногой и поэтому он возвращается в обоз. У нас уже с некоторого времени нет командира отделения, и после ранения Вальди также нет больше и командира пулеметного звена. Но нам в данный момент они и не нужны, так как я отвечаю за использование пулеметов. Следующие дни – это снова очень трудные дни боев со многими потерями. Вместе с подразделениями «Великой Германии» мы не даем русским прорваться в Яссы. От пленных мы узнаем, что противник снова понес большие потери, и в ближайшее время в первый раз будет пополнять свои войска новым оружием и людьми. Это влечет за собой то, что нас отводят назад с самого переднего края, и мы можем позволить себе более длительную передышку.
От Рыцарского креста к простому деревянному
10 мая. Наконец, после тяжелых боев последних дней у нас снова появляется время позаботиться о наших личных делах. Тут к нам доходит злая и ошеломляющая весть, что наш уважаемый командир эскадрона уже неделю назад умер от своего тяжелого ранения в голову. Он, как говорят, так больше и не пришел в сознание.
Мы вспоминаем о его замечательных качествах как командира эскадрона и как человека. Фриц Хаманн и я знали, что он ненавидел войну и, тем не менее, всегда образцово сражался, вкладывал больше сил, чем многие другие. Он стрелял во врага, когда тот угрожал нам или мы должны были отбросить его. Но он также каждый раз радовался, когда многие из русских оставались живы и сдавались нам. И некоторые пленные очень удивлялись, когда немецкий офицер предлагал им закурить. С этими своими человечными поступками он поставил себя выше той постоянно растущей лавины ненависти войны. Но эти качества не помогли ему избежать косы смерти. Она безжалостно убила и его, и вырвала его из общности его эскадрона, которую я никогда еще не испытывал так сильно, как под его руководством. Смерть сразила его неожиданно, ведь он был воодушевлен верой в то, что он переживет эту войну. Я помню, как за день до нападения пчел он, полный оптимизма, говорил Фрицу Хаманну и мне: – Когда это безумие здесь закончится, вы на несколько дней приедете ко мне в гости, понятно?
– Так точно, господин обер-лейтенант! – отвечали мы радостно и знали, что он говорил это совершенно серьезно.
– Тогда-то уж мы поохотимся не только за двуногими. А то от такой охоты меня уже порядком тошнит, – добавил он и после этого снова принялся вырезать что-то на своей палке.
Это было первым и единственным случаем, когда он намекнул нам, насколько противна была ему эта война.
Когда я делал эти заметки тогда в Румынии, я никак не мог предвидеть, что через десять лет после войны мне случайно доведется попасть в городок Нёрдлинген в Швабии, поблизости от которого находились замок и поместья княжества цу Оттинген-Валлерштайн, из которого происходил наш бывший командир эскадрона. Из любопытства я решил проехать несколько километров туда. Приветливый управляющий, которому я объяснил, что принц некоторое время был моим командиром на войне, провел меня в зал, на стене которого висел портрет принца в натуральный рост. Картина была написана настолько правдиво, что мне показалось, как будто он действительно стоял передо мной. На его груди рядом с Железным крестом первого класса также блистал Немецкий крест в золоте, которым принца наградили посмертно. Он не один раз заслужил этот орден, который вручался за неоднократно проявленную личную храбрость и потому в глазах фронтовиков ценился выше, чем Рыцарский крест.
Когда я уже собирался уходить, управляющий к моему удивлению спросил меня, не могу ли я остаться еще на некоторое время, так как князь и княгиня очень хотели бы побеседовать со мной о погибшем принце. Так как я согласился, я получил от княжеской пары приглашение пообедать с ними. Приятно тронутый теплотой и сердечностью княгини, я во время беседы даже утратил мою смущенность. Мне стало ясно, что принц унаследовал много хороших качеств от своей матери-княгини. Но смерть не различает доброго или злого, бедного или богатого. И княгиня перенесла горе и скорбь за своего сына Морица с таким же трудом, как и все другие матери, которые принесли своих сыновей в жертву бессмысленной войне.
11 мая. Сегодня я получил в канцелярии свою увольнительную на трехнедельный отпуск на родину. Завтра утром я должен был уезжать с двумя другими солдатами из нашего эскадрона. Густав Коллер не упустил возможности сделать мне по этому поводу хорошую отпускную стрижку. Он даже отказался от платы. Взамен я должен был взять с собой кучу писем и отправить их в Германии, так как оттуда они дойдут быстрее, нежели при отправке нашей полевой почтой. Хоть я и знал, что мне скоро должны были предоставить отпуск, но все равно эта новость застала меня врасплох. И вот теперь, когда возможность, пусть всего на пару недель, избежать опасности и грязи стала реальностью, я, собственно, должен был радоваться. Но это было не так. Чувства у меня были скорее смешанные. С одной стороны, я был рад, что смогу навестить родных и снова поспать в нормальной постели, с другой стороны, мне было тревожно и грустно покидать моих товарищей. Ведь за долгое время мы вместе прошли через множество испытаний и связали наши судьбы до гроба. Мне казалось, что я бросаю свою семью, когда ей угрожает опасность. Все ли из них будут целы, когда я вернусь обратно на фронт? Только когда румынское вино, которое мы получали в больших количествах, несколько охмелило нас всех, мои хмурые мысли о завтрашнем прощании на несколько часов улетучились.
Мы – Вариас, Фриц Хаманн, Густав Коллер, «Хапуга», «Профессор» и я – сидим за длинным столом. В двух шагах за нами у стены стоит хорошо сохранившийся диван, на котором еще устроились ефрейтор Хальбах и два молодых солдата из нового пополнения. На столе стоят две большие белые эмалированные миски с золотистым румынским вином. Это повар организовал нам миски; никаких других сосудов для вина найти не удалось. Мы черпаем вино из них просто нашими алюминиевыми кружками. Вина достаточно, и если оно начинает заканчиваться, один из нас тут же заботится о новой порции. Так что нам не нужно экономить, и поэтому некоторые напиваются до бессознательного состояния. Я тоже пью это приятное вино охотно, но в меру. Я знаю, что воспринимаю алкоголь не так легко, как некоторые другие. «Хапуга», например, заливает в себя вино как воду и дремлет с хмурым лицом. Я мало беспокоюсь о нем.
Только когда унтер-офицер Тодтенхаупт, которого мы между собой называем «Репой», приходит к нам, «Хапуга» становится несколько разговорчивее. Он больше не тот прежний, уверенный в себе и разговорчивый товарищ, у которого всегда в запасе находилась подходящая шутка. С тех пор, как он вернулся из отпуска, мы заметили в нем эту перемену. Тем не менее, за прошедшие дни боев у нас не было времени беседовать о других вещах, кроме как об атаках, обороне и текущей боевой ситуации. И я тоже не хотел спрашивать о причинах его печали.
Только когда Фриц Хаманн с Вариасом снова касаются в разговоре темы номер один, любви, «Хапуга» прислушивается и включается в разговор. В дальнейшей беседе, которую он ведет преимущественно с «Репой», я только молчаливый слушатель. Теперь мы узнаем настоящую причину его изменения: он во время отпуска увидел свою жену с другим. Это, похоже, стало для него большим шоком с длительными последствиями. Бедолага! Это начинается с того, что «Хапуга» при одном слове «любовь» только с большим трудом сдерживается: – Любовь? Да не смешите меня! Что это уже значит? Мне ли объяснять вам, что наши бабы под этим понимают? – ничего больше чем эти проклятые нашептывания в постели – вот именно! Мы лишь снова и снова попадаемся на их заверения в любви и думаем, что любовь также означает верность, и что они с большой любовью ждут нас.
Я вижу, как «Хапуга» глубоко вздыхает, а потом говорит громче: – Все это вранье! На самом деле они давно думают о том, как бы залезть в постель с другим, как только нас нет рядом. Тьфу, черт! Вот все, что я могу сказать! А если их застукаешь, то они еще разыгрывают перед тобой роль бедной козочки, которую в ее одиночестве соблазнил злой волк.
