Только в три часа утра мы догнали наших, которые расквартировались в одной деревне. Но уже через два часа сильная стрельба из множества винтовок разбудила нас. Советские войска атаковали деревню с криками «Ура!». Они уже частично обошли деревню с обеих сторон. В деревне воцарился полный хаос, и у каждого была одна только мысль: Спасайся, кто может!
В нескольких километрах дальше остатки нашего отряда собрались и образовали новый тыловой рубеж. Хотя мы и смогли на короткое время остановить наседающего врага, но нам уже скоро снова пришлось бежать, так как русские уже прошли без сопротивления на обеих сторонах, чтобы взять нас в клещи. К сожалению, не всем удалось своевременно уйти. Эта безнадежная игра повторялась почти ежедневно. В течение этих дней мы затем потеряли также Франца Крамера, который, наверное, не смог со своим тяжелым станком идти достаточно быстро и попал в руки врага. Если мы в это время также снова и снова еще пытались задерживать врага, то со временем это стало совсем безнадежной затеей, и нам оставалось только бежать. А стоит лишь солдату побежать, то уже ни добрые, ни злые слова не могут заставить его остановиться, закрепиться на каком-то месте и ждать наступающего врага.
Только 28 февраля в Николаевке снова образовался крепкий тыловой рубеж. Под руководством нашего надежного командира эскадрона, мы некоторое время отражали врага и иногда даже делали успешные контратаки. Но когда русские снова обошли нас с фланга, нам опять пришлось отступать. За поселком Петропавловка после внезапного нападения противника мы разбежались во все стороны. Так как мы уже много дней не спали и очень устали от постоянных боев, мы, как арьергард нашей части, искали на ночь жилье в последних домах деревни. Но уже вскоре советские солдаты с криками «Ура!» ворвались в деревню, штурмовали избы и перебили всех, кто оказался у них на пути. Мне и Отто Круппке еще удалось сбежать через открытое окно в задней стене дома. Мой пулемет я уже не успел взять с собой. Да он мне и мало чем мог бы помочь, потому что у меня уже не было патронов.
Позднее, продолжая отступать, мы с Отто наталкиваемся на других солдат из нашего эскадрона. Все мы, усталые и голодные, медленно тащимся по глубокой, вязкой грязи. Однажды они снова исчезают, и мы с Отто опять остаемся одни. Потом мы присоединяемся к какой-то боевой группе, наскоро собранной из солдат разных родов войск. Начинается дождь, и грязь становится еще глубже. Ледяной восточный ветер продувает нас насквозь. Голод мучит наши пустые животы. По ночам мы пытаемся укрыться в деревенских избах. Как правило, они уже переполнены нашими солдатами. Солдаты набиваются в комнаты как сельди в бочку. Все сбиваются в кучу, чтобы было теплее. У солдат грязные и бледные лица. Все тревожно прислушиваются к доносящимся снаружи звукам и вздрагивают от любого незнакомого шума. Оружие есть только у очень немногих солдат.
Когда наступает утро, и если Иваны снова не выгнали нас из домов своим обычным криком, мы собираемся с силами и идем дальше на запад. В каждой новой деревне к нам присоединяются новые солдаты, которые не успели вовремя убежать от наступающих советских войск или просто неверно рассчитали скорость советского наступления. Это в первую очередь остатки тыловых войск, они служили в пекарнях, в ремонтных мастерских и в обозе и никогда еще не видели фронта. Порой мы натыкаемся на так называемого «советника по продлению войны», новенькие мундиры которых впервые познакомились с грязью.
«Советники по продлению войны» или «узкопогонные офицеры» это армейские чиновники, снабженцы, разные административные служащие Вермахта, которых можно узнать по узким погонам на специально подогнанных мундирах. Они самые элегантные солдаты Рейха, которые распоряжаются всеми хорошими вещами, которые обычный солдат в лучшем случае может увидеть только случайно.
В суматошные дни отступления иногда случается так, что этих важничающих и излишне рьяных чиновников просто убивают разъяренные солдаты, если те до последнего момента отказываются открыть двери своих битком набитых продовольственных и вещевых складов сердитой и голодной толпе отступающих вояк. Они при этом обычно ссылаются на приказы высокого начальства (которое само давно уже находится в глубоком тылу) взрывать или поджигать склады перед приходом противника.
Однажды мы с Отто тоже оказываемся перед воротами такого огромного склада. У входа стоял «советник по продлению войны» со своими помощниками, чтобы не пустить внутрь голодных и оборванных солдат. Хотя русские были уже совсем близко, чиновник упорно ссылался на приказ, согласно которому он должен был взорвать склад, но перед этим ничего никому не раздавать. Когда толпа солдат перед складом становилась все больше и больше, а армейский чиновник упрямо стоял на своем, спор внезапно прервала автоматная очередь. Мертвого просто оттащили в сторону, а мы вместе с остальными ворвались на склад. Какой-то оберфельдфебель торопил нас, потому что через двадцать минут склад должен быть взорван.
У нас глаза на лоб полезли, когда мы увидели множество очень хороших вещей. Все торопливо набивают карманы, пока они не становятся совсем раздутыми.
– Бери только самое лучшее! – говорит мне Отто. – Когда Иван снова нас догонит, ты все равно выбросишь половину того, что сейчас взял. Отто прав. Но что здесь самое лучшее? Нам, полуголодным созданиям, здесь все кажется ценным. Откуда взялись эти прекрасные вещи, которых мы никогда даже не видели на фронте? Кому предназначались эти прекрасно пахнущие колбаски и ветчина? На передовой мы в лучшем случае получали мягкий плавленый сыр или тушенку в банках. В одном углу я обнаруживаю ящики с любимым шоколадом «Schoka-Kola» в банках. За все время моей военной службы я получил его лишь два раза.
– Дружище, только посмотри на этот благородный напиток! – в восторге кричит Отто и поднимает вверх бутылку французского коньяка. – Это совсем другое пойло, не та бурда, можжевеловый шнапс, который мы, солдаты, обычно получаем! Отто торопливо разрывает упаковки с «подарками для фронтовика», которые мы так редко получаем, и вытаскивает из них только сигареты. Все остальное он решительно выбрасывает на землю. Уму непостижимо, какие сокровища хранились здесь, в то время как мы на передовой страдали от голода и ничего не ели по нескольку дней, потому что полевая кухня не могла добраться до передовой. – Или же все это вообще предназначалось не для нас? – спрашиваю я Отто.
– Предназначалось-то оно для нас, но самое лучшее разворовывалось по пути. В основном уходило в штабы, я раньше сам это видел, – объясняет Отто. – А что ты думаешь, если бы ты узнал, что едят в штабах, то у тебя глаза бы на лоб полезли. Я это все сам видел, я же был ординарцем. Это всегда так бывает, когда что-то проходит через множество рук. Причем приворовывают вовсе не старшие офицеры, а те, которые хотят подлизаться к начальству. – После этих слов Отто засовывает в рот большой кусок сыра, который передал ему на ноже какой-то другой унтер-офицер.
После объяснений Отто я поневоле вспомнил о копченых колбасках, которые когда-то еще на укрепленной позиции в Бузиновке Ганс Виерт стащил из полевой кухни, и о том, как нам позже на передовой из-за голода приходилось обыскивать вещмешки убитых русских в поисках съестного. Это было плохое время, но и сейчас нам не лучше. Глубокая грязь и поспешное бегство измучили нас. И если при этом еще подумать о том, что все это хранилось в этих складах и должно быть просто уничтожено, это вызывает настоящую тошноту. Солдат постоянно лежит в грязи и рискует жизнью, чтобы в конце получить в лучшем случае деревянный крест на могилу, а при этом существует еще совсем другая группа, которая пьет и обжирается, и они не дают нам даже немного еды, хотя эти типы прекрасно знают, что с пустым брюхом солдат медленно, но верно подохнет.
Тут нам как раз попались два унтер-офицера, которые слышали наш разговор с Отто, и, громко ругаясь, полностью подтвердили его слова. Оба унтер-офицера пехотинцы, и у них уже есть Железные кресты и штурмовые пехотные знаки. Они как раз отбили горлышко у бутылки коньяка и выливали ее содержимое себе прямо в глотку. После этого один из них плюнул на пол и выругался: – Тьфу, вот черт! Что еще можно сказать, когда видишь такой склад, а у нас уже неделями не было нормальной жратвы. Этих зажравшихся жирных свиней надо было бы всех перебить. Если бы не это отступление, мы бы даже не знали, как славно объедались эти клопы. А потом эти обжоры еще хотели нас прогнать отсюда. Или мы должны были просто сдохнуть от голода во время дальнейшего марша, и утопить наши тощие кости в грязи, или как?
