Намаявшись за день, когда, тяжело преодолевая навязчивую дремоту, подыскивал, где бы прикорнуть: в танке ли, в полуторке, или просто на охапке сухих листьев в незаснеженной свежей воронке, завернувшись в плащ-палатку, — Кочергин согревался тем, что вот теперь наконец чуть побудет с ней наедине. Он мысленно гладил ее чистый лоб под темными, туго стянутыми на затылке волосами, расчесанными прямым пробором, высоко вскинутые брови, целовал чуть миндалевидные смутные глаза. И немного дерзкое, со смешинкой лицо степнячки становилось не только зримым, но осязаемым, и слышался низкий, грудной голос и взрывчатый смех, который Настя обрывала, прикрыв пухлые губы ладошкой. И одновременно слышался недобрый шум заснеженных крон, гул и шорох шатающегося по враждебному лесу ветра. Ознобная дрожь не позволяла кануть в пучину сна, и раз от раза видения становились смелее. Жизнь требовала своего. Что у них общего с Настей, вдруг трезво недоумевал он потом. И тут же гнал непрошеные мысли. И Таня, фотографию которой так давно и бережно хранил, незаметно становилась не больше чем воспоминанием. А у кого нет таких воспоминаний?
Почти не спавший последние дни, грязный и заросший, он как-то выбрался в Немки на час-полтора, чтобы немного передохнуть и привести себя в порядок, но уже прошло более трех часов, а лейтенант все еще был в станице. Разомлевший от сухого пара в топке лежанки (после мытья по-черному, как это называла Настя, а он — «горе-баней»), он, наскоро побрившись, заспешил было обратно, как вдруг она с выражением заговорщицы на раскрасневшемся лице с заметным усилием поднесла и поставила на дощатый, чисто выскобленный стол тяжелый чугунок, распространявший бесподобный, давно забытый аромат. И вот, прикладывая рушник к порезам от плексигласовой немецкой безопасной бритвы, Кочергин обжигался душистым борщом, который хлебал с Шелунцовым из одной миски. Они, дуя на деревянные ложки, наперебой расточали похвалы Настиному мастерству. Она, счастливая, пылающая, к недоумению Кочергина не жалея новую шелковую кофточку с красивой ручной вышивкой, возилась у печки и вдруг, взрываясь смехом, прикрывалась вымазанным сажей локтем. Шелунцов что есть мочи веселил хозяйку, допытываясь, где делают топоры, из которых казачки варят такие добрые борщи. Он смешно раздувал при этом усы, закатывая глаза. Кочергин искренне хохотал вместе с нею, когда в горницу влетел расхристанный и задыхающийся от быстрого бега вестовой Мотаева. Еще не отдышавшись, он прежде всего по-ребячьи выразил свою радость тому, что застал лейтенанта в Немках, и уже потом доложил о требовании Мотаева немедленно к нему прибыть. Не без сожаления оставив борщ, Кочергин понесся за солдатом, на бегу застегивая ремень с пистолетом. Он недоумевал, что бы такое могло случиться, и не на шутку тревожился из-за задержки с возвращением на передовую. Однако вестовой повлек Кочергина не к автобусу, а к квартире Мотаева, в которой тот практически не бывал. Кочергин входил в нее впервые. Капитан, руки за спину, быстрыми четкими шагами нетерпеливо мерил по диагонали горницу, у стен которой в беспорядке лежало какое-то немецкое барахло, оставленное в спешке прежним постояльцем. Мотаев вещи, по всей видимости, не замечал, а хозяйка прибрать их еще не решилась. Перешагнув порог, Кочергин увидел большой плакат, висевший напротив входа на рубленой, цвета липового меда стене горницы. Здоровенный молодец в серо-зеленой куртке с закатанными выше локтей рукавами, с преображенным этаким праведным гневом ликом под каской с квадратными очертаниями, сверкая глазами, угрожающе размахивал «шмайсером». За его спиной торчали черные зубцы сталинградских стен. Напряжение Кочергина разом спало, как только капитан обрадованно шагнул навстречу и знакомо ткнул руку. Кочергин, не отпуская его руки, потянулся к плакату и рванул его вниз.
— Э-э-э! Зачем, пусть бы висел! Скоро рядом настоящую фрицеву физию приклеим, как она есть, для сравнения. Заметь, в лесу они еще хорохорятся, а ведь далеко не таковы, как этот красавчик, — наступил он на плакат, — тем более в Сталинграде!
Оживленное лицо Мотаева осунулось, под зорко смотревшими светлыми глазами легли глубокие тени, даже ворот комбинезона стал ему немного широк. От затяжек щеки западали, обозначились острые скулы.
— Иной раз вот думается, что с чисто военной точки зрения, не щадя себя жать окруженного немца, может статься, больше и ни к чему? Сколько наших сил сковал! Лучше Ленинград ему припомнить! Зенитчики и «ястребки» «коров» [4] в «котел» когда-нибудь пропускать перестанут, — усмехнулся капитан. — Горючее, боеприпасы, продовольствие, медикаменты, значит, тютю! Вот он сам постепенно и передохнет! У него ни зимних квартир, ни обмундирования, а морозы только начинаются. Голод, болезни. Дисциплина, стало быть, тютю!..
— Зачем вызывал-то? — не вытерпел Кочергин, немного удивленный тирадой Мотаева. — И ты в стратегию. Ушам не верю!
Раскатисто рассмеявшись, тот, заметив, что, по-видимому, набрался у него резонерства, махнул рукой и, поглядывая на наручный хронометр, усадил лейтенанта рядом на лавку, дал прикурить. Кочергин тут же выложил свои сомнения в собственных силах и способностях выполнять разнообразные штабные обязанности в тактической обстановке, такой тяжелой и сложной даже для опытного танкиста. Мотаев еще раз бегло взглянул на часы, быстро встал, положил обе руки на плечи продолжавшего сидеть Кочергина, энергично встряхнул его и сказал:
— Знаю, что трудно, будет еще труднее, но так-то учиться вернее всего. И потом, говорил же — со мной не пропадешь!
— Кабы с тобой! А то я сам по себе…
— Разорались мы здесь и дымим к тому, а у хозяйки малые ребята, — понизил он голос. — В лесу тебя искали. И по рации и по полевому. Поедешь в лес. А Козелкова сюда, к Бережнову, да побыстрее. Покуда один кругом будешь управляться! Я у подполковника.
Они вышли. Седые лохмы давящего неба скупо роняли снежинки, подолгу вертевшиеся в воздухе. День стоял сыроватый, безветренный. Шелунцов уже подогнал «бобик». Капитан зашагал к штабному автобусу, провожая глазами броневичок. Изъезженная разбитая дорога, петляя меж высоких голых тополей, зябко прижавших ветви к стволам, сворачивала под уклон к Дону.
* * *
Свою последнюю ночь на плацдарме Кочергин провел в кабине «газика». Пристроиться на коротком сиденье было мудрено. Немного согревшись, одолеваемый дремотой лейтенант провалился в сон в самом неудобном из всех перепробованных положений. Но ненадолго…
Стреляли вокруг, совсем близко. Мучительно соображая в душной тесноте, где он находится, Кочергин, больно ударившись головой о ручку стеклоподъемника, сел и очнулся. «Газик» обегали солдаты и сразу же падали в снег, ведя огонь из винтовок и автоматов в сторону поляны, где внезапно оборвался долгий, непрерывный, настойчивый стук пулемета.
«Максим» из 2-й роты! Командир взвода сам с вечера на бровке оврага огневую выбирал!.. Перед рассветом, в 7.00, наша атака… Проспал! Контратакуют они или просто нас опередили?» — растерянно оглядывался Кочергин.
…Атаку предполагалось начать внезапно, без обычной артподготовки. 2-му стрелковому батальону предстояло развить успех 1-го и 3-го, или, если сопротивление гитлеровцев будет особенно упорным, поддержать огнем атаковавшие батальоны. Танки использовались в тесном взаимодействии с пехотой. Они повзводно следовали в ее боевых порядках и выборочно подавляли пушечно-пулеметным огнем сопротивление противника. Командирам машин предписывалось точно придерживаться маршрутов продвижения к цели. Проходы в полосах наступления батальонов с темнотой под наблюдением Кочергина были тщательно проверены саперами и разминированы. Вроде бы все было предусмотрено со скрупулезным учетом накопленного опыта лесных боев, но непредвиденное все-таки случилось. Казалось, что на атакуемом участке укреплений огонь своих огневых средств гитлеровцы сосредоточили только на одном — 3-м — батальоне, как только его цепи пошли в атаку. Сокрушаемый огненным штормом, жутко трещал и гудел лес. Ломались и разлетались в щепы стволы деревьев, рушились вниз тяжелые ветви, и солдаты, осыпаемые охапками древесного крошева, прочно залегли под визжащими и воющими настильными огненными трассами. В трепетном свете ракет метались тени командиров, снова и снова прилагавших отчаянные усилия поднять солдат к броску вперед. 1-й батальон, начав успешное продвижение, не почувствовал соседа справа и непроизвольно расширил полосу наступления. Внезапно и этот батальон оказался под жестоким перекрестным огнем. Колючие соцветья залпов виднелись не только впереди, там, куда, поднимаясь и падая, снова поднимаясь, мучительно медленно, как казалось командирам, продвигались солдаты, мало-помалу тесня противника, но и сбоку, с правого фланга, где должны были атаковать свои. Тогда перестали понимать, что происходит, и комбат-1 и комбат-2, ждавшие условного сигнала к активным действиям, время для подачи которого прошло. И тут активные действия против наших предпринял противник. В неприметно редеющем сумраке ночи только по обилию цветных трасс можно было угадать, где враг, смутно судить о его действиях и намерениях. Заросшие высоким кустарником овраги еще заполняла непроглядная ночная темень, сопротивлявшаяся свету ракет и внушавшая людям необоримый страх. В чудовищном хаосе звуков, казалось, повсюду ревели моторы то ли наших танков, то ли штурмовых орудий гитлеровцев. То ближе, то дальше чащобы обагрялись сполохами ревущего пламени гигантских костров. Иногда костры эти вдруг выбрасывали далеко вверх спирально вихрящиеся смерчи пронизанного рыжим пламенем аспидного дыма, и гулкий грохот, перекатываясь эхом, сотрясал лес.
