В этом дворе мой отец считался кем-то вроде верховного правителя, мужчины разговаривали с ним с особым уважением, снимая фуражки.

Приблизительно раз в неделю, с наступлением ночи или вечером, он садился в двуколку и в сопровождении одного или нескольких арендаторов отправлялся на какую-нибудь далекую ярмарку продавать или покупать скотину, с которой он возвращался домой лишь на закате следующего дня.

Его кабинет находился в отдельном здании; на стенах были развешаны фотографии быков и лошадей, получивших всевозможные премии, календари ярмарок, а самое почетное место почти всегда занимали высыхающие по мере смены сезонов роскошные снопы зерна, собранные на помещичьих землях.

Около десяти часов утра отец пересекал двор и направлялся собственно к усадьбе. Он огибал многочисленные здания и поднимался к парадному подъезду, порог которого никогда не переступала нога простого крестьянина, и некоторое время оставался в массивных стенах хозяйского дома.

В сущности, эту процедуру можно приравнять к утренним оперативным совещаниям в криминальной полиции, и ребенком я с гордостью наблюдал, как мой отец, всегда прямой, без тени раболепия, поднимался по ступеням, ведущим к заветному подъезду.

Он мало говорил, редко смеялся, но когда ему случалось расхохотаться, окружающие с удивлением слушали его юный, почти детский, задорный смех и поражались тому, что отец умеет радоваться самым наивным шуткам.

Он почти не пил, в отличие от большинства мужчин, с которыми я был знаком. Во время каждой трапезы специально для него на стол ставился небольшой кувшинчик легкого белого вина, разбавленного водой. Вино делалось здесь же, в поместье, из собственного винограда. Я никогда не видел, чтобы отец притрагивался к какому-либо другому спиртному напитку, даже на свадьбах или похоронах. На ярмарках, где он был вынужден посещать таверны, ему приносили из буфетной чашку кофе, до которого он был особенно охоч.

Отец всегда представлялся мне зрелым мужчиной, даже пожилым. Когда умер дедушка, мне было пять лет. Что касается дедушки и бабушки с материнской стороны, то они проживали более чем в пятидесяти километрах от нашего дома, и мы ездили к ним два раза в год, так что я их почти не знал. Они не были фермерами. Мамины родители держали бакалейную лавку в довольно большом поселке; к этой лавке, как часто бывает в деревне, была пристроена небольшая таверна.

Сейчас я не возьмусь утверждать, что именно из-за этого наша семья так и не сблизилась с родственниками матери.

Мне еще не исполнилось и восьми лет, когда я осознал, что мама беременна. Обрывки фраз, удивленный шепоток – и я догадался, что это событие оказалось весьма неожиданным, ведь после моего рождения врачи утверждали, что новая беременность практически невозможна.

Все эти события я восстановил значительно позднее, кусочек за кусочком складывая обрывки детских воспоминаний.

В те времена в соседней деревне, побольше, чем наша, практиковал врач с рыжей заостренной бородкой, который звался Гаделль – Виктор Гаделль, если я ничего не путаю. О нем много болтали, причем всегда с самым таинственным видом, и, возможно, из-за всех этих разговоров, а также из-за его бороды мне, ребенку, он казался чуть ли не самим чертом.

В его жизни произошла драма, настоящая драма. Для меня она стала первой, с которой я столкнулся, и произвела на меня неизгладимое впечатление, особенно если учесть, что эта драма непосредственно отразилась на нашей семье и на моем будущем.

Гаделль пил. Он пил больше любого окрестного крестьянина, пил не время от времени, а каждый день, начиная утром и останавливаясь лишь к ночи. Он пил так много, что в жаркой комнате, где он находился, распространялся тяжелый алкогольный дух, вызывающий у меня отвращение.

Кроме того, он совершенно не следил за собой. Можно даже сказать, что он всегда ходил грязным.

Как могло случиться, что этот человек стал другом моего отца? Это было для меня загадкой. Но факт остается фактом: Гаделль частенько приходил к нам в дом поболтать с отцом, и у него даже появилась привычка сразу по приходу брать в застекленном буфете графинчик водки, который держали специально для него.

Тогда я почти ничего не знал о первой трагедии, разыгравшейся в жизни врача. Жена доктора Гаделля забеременела, наверное, в шестой или седьмой раз. В моем понимании она была уже старухой, хотя в то время ей должно было быть около сорока лет.

Что случилось в тот день? Кажется, Гаделль вернулся домой более пьяным, чем обычно, и, дожидаясь родов, продолжал пить прямо у изголовья кровати жены.

Ожидание затянулось. Детей отвели к соседям. К утру роды еще не начались, и невестка, проведшая ночь в доме, отлучилась, чтобы взглянуть, как обстоят дела в ее семье.

Кажется, кто-то слышал вопли, грохот, беготню в доме доктора. Когда люди зашли в комнату, Гаделль плакал в углу. Его жена умерла. Ребенок тоже.

И много позже я не раз слышал, как деревенские кумушки шептали друг другу на ухо, иногда возмущенно, иногда потрясенно:

– Настоящая бойня!..

В течение долгих месяцев случай, происшедший с Гаделлем, был у всех на устах; как и следовало ожидать, местное общество разделились на два лагеря.

Одни – и таких оказалось большинство – предпочитали отправляться в город, чтобы проконсультироваться с врачом, хотя дорога предстояла неблизкая; другие – безразличные или доверчивые – продолжали обращаться к бородатому доктору.

Мой отец никогда не откровенничал со мной на эту тему. Поэтому я до сих пор теряюсь в догадках.

Одно я знаю точно: Гаделль не перестал бывать у нас. Он, как и прежде, между визитами к больным заходил к нам домой и привычным жестом тянулся к упомянутому графинчику с золотым ободком.

Впрочем, пил он меньше. Утверждали, что больше никто не видел врача пьяным. Однажды ночью его вызвали принять роды на отдаленную ферму, и Гаделль с честью выдержал испытание. Возвращаясь домой, доктор завернул к нам, и я помню, каким мертвенно-бледным он был; я снова вижу отца, пожимающего руку Гаделлю с несвойственной ему горячностью, как будто бы он хотел подбодрить друга, сказать ему: «Вот видите, все не так уж безнадежно».

Потому что мой отец не мог оставлять людей без надежды. Я никогда не слышал, чтобы он выносил безапелляционное решение, даже когда паршивая овца всей нашей области, некий арендатор, горлопан и наглец, о нечестных делах которого отец был вынужден сообщить владельцу поместья, обвинил моего родителя уж и не знаю в каких грязных махинациях.

Мой отец не сомневался: если бы после смерти жены и ребенка рядом с доктором не оказалось человека, способного протянуть ему руку помощи, Гаделль бы пропал.

Отец протянул ему руку. Поэтому когда моя мать ходила беременной, некое чувство, труднообъяснимое, но для меня совершенно понятное, заставило родителя идти до конца.

Однако он принял меры предосторожности. Два раза на позднем сроке беременности маму возили в Мулен на консультацию со специалистом.

Подошло время родов. Конюх, вскочив верхом на лошадь, помчался за доктором прямо посреди ночи. Мне запретили покидать дом, и я остался запертым в своей комнате, не находя себе места от волнения: как и любой другой деревенский мальчишка, я очень рано узнал о подобных вещах.

Моя мать умерла в семь часов утра, когда вставало солнце. Несмотря на потрясение, первое, что я заметил, спустившись в столовую, был графинчик с золотым ободком, сиротливо стоявший на столе.

Так я остался единственным ребенком в семье. У нас в доме поселилась соседская девушка, чтобы заниматься хозяйством и заботиться обо мне. Доктор Гаделль больше никогда не бывал у нас, а мой отец ни разу и словом не обмолвился о случившемся.

Вслед за этой трагедией потянулись серые, монотонные дни, которые я вспоминаю с трудом. Я ходил в деревенскую школу. Мой отец все больше и больше замыкался в себе. Ему исполнилось тридцать два года, и только теперь я осознал, как молод он был тогда.