В конечном счете я дошел до того, что начал придумывать, чем закончится жизнь этих людей и как они умрут.
Возможно, теперь вам будет легче понять, почему мной овладела идея стать врачом. Слово «полиция» в то время не значило для меня ровным счетом ничего, с ним у меня ассоциировался лишь сержант, дежуривший на углу улицы. Если я и слышал разговоры о тайной полиции, то никогда даже не задумывался, чем она занимается.
И вот совершенно неожиданно передо мной встал вопрос о том, чем зарабатывать на жизнь. Я приехал в Париж, не имея ни малейшего представления о профессии, которой хотел бы себя посвятить. Учитывая мое незаконченное образование, все, на что я мог рассчитывать, – это найти место в какой-нибудь конторе. Осознав сей факт, я принялся безо всякого энтузиазма просматривать объявления в газетах. Дядя предлагал мне остаться в булочной и освоить профессию пекаря, но тщетно.
В маленькой гостинице на левом берегу Сены, где я в то время обитал, моим соседом по лестничной площадке оказался человек, чем-то заинтриговавший меня; мужчина приблизительно сорока лет, в котором, один Бог знает почему, я усмотрел некое сходство с моим отцом.
Хотя внешне он был полной противоположностью светловолосому и худому человеку с поникшими плечами, которого я привык видеть в кожаных крагах.
Мой сосед был невысоким, коренастым, темноволосым мужчиной; он рано начал лысеть, но старательно скрывал это, зачесывая волосы вперед на лоб. На его лице красовались черные усы, подкрученные с помощью щипцов.
Незнакомец всегда одевался в черное, отличался аккуратностью и обычно носил пальто с бархатным воротником (что отчасти объясняет появление другого пальто), а также трость с массивным серебряным набалдашником.
Мне думается, что сходство с отцом заключалось в его манере двигаться, слушать, смотреть, ходить, никогда не ускоряя шага, а также в том, что он всегда был сосредоточен на своих мыслях.
Однажды случай свел нас в недорогом ресторанчике, расположенном в том же квартале, что и гостиница. Затем я узнал, что мой сосед ужинает там почти каждый день, и загорелся совершенно необъяснимым желанием познакомиться с ним.
Напрасно я пытался догадаться, чем он занимается. Скорее всего, этот человек был холостяком, раз уж он жил в полном одиночестве в гостинице. Я слышал, как он вставал утром и как возвращался вечером, почти всегда в разное время.
Он никогда ни с кем не встречался, и лишь один-единственный раз я заметил его в компании весьма странного, отталкивающего субъекта, которого в ту пору, не стесняясь, назвали бы апашем[3]. Они беседовали на углу бульвара Сен-Мишель.
Я вот-вот должен был получить место в позументной мастерской на улице Виктуар. Я намеревался отправиться туда на следующий день с письменными рекомендациями, которые запросил у моих бывших преподавателей.
В тот вечер в ресторане, подчиняясь непонятному побуждению, я решительно поднялся из-за стола в тот самый момент, когда мой сосед отложил салфетку – таким образом, я оказался у выхода одновременно с ним и придержал дверь.
Он не мог не заметить меня. Возможно, он догадался о моем желании побеседовать, так как окинул меня самым внимательным взглядом.
– Благодарю, – сказал незнакомец.
Так как я продолжал стоять посреди улицы, он поинтересовался:
– Вы идете в гостиницу?
– Я полагаю… Я не знаю…
Стояла поздняя осень, но вечер выдался чудесным. Невдалеке пролегала набережная, луна поднялась над деревьями.
– Вы один в Париже?
– Да, один.
Он не искал моего общества, он просто согласился на мое присутствие, воспринял его как свершившийся факт.
– Вы ищете работу?
– Как вы узнали?
Он не потрудился ответить, лишь покатал во рту леденец. Вскоре я понял, зачем он это делает. У него дурно пахло изо рта, и он это знал.
– Вы приехали из провинции?
– Из Нанта, но родом я из деревни.
С ним было легко разговаривать, он вызывал доверие. Впервые с момента моего приезда в Париж я обрел собеседника, и его молчание ничуть не смущало меня, должно быть, потому, что я с детства привык к доброжелательному молчанию отца.
Когда я заканчивал излагать свою историю, мы как раз подошли к набережной Орфевр, миновав мост Сен-Мишель.
Мой спутник остановился перед массивной приоткрытой дверью и спросил:
– Не подождете меня несколько минут? Я быстро.
У двери на посту дежурил полицейский в форме. Немного побродив вокруг, я поинтересовался у него:
– Разве это не Дворец правосудия?
– Это вход в помещение Сюрте.
Мой сосед по этажу звался Жакмэн. Он действительно был холост – я узнал это в тот же вечер, пока мы прогуливались вдоль Сены, пересекая по нескольку раз одни и те же мосты, и почти все время рядом с нами возвышалось здание Дворца правосудия.
Жакмэн был инспектором полиции. Он рассказал мне о своей профессии так же кратко, как это сделал бы отец, и в его словах сквозила та же гордость.
Его убили три года спустя, еще до того, как я сам оказался в здании на набережной Орфевр, которое к тому времени обрело в моих глазах небывалое очарование. Это случилось рядом с Порт д’Итали во время драки. Пуля, предназначавшаяся другому, сразила Жакмэна наповал.
Его фотография в черной рамке висит рядом с фотографиями других полицейских, под которыми написано: «Погиб на службе».
Жакмэн мало говорил. Главным образом он слушал меня. Но это не помешало мне уже в одиннадцать часов поинтересоваться дрожащим от нетерпения голосом:
– Вы действительно полагаете, что это возможно?
– Я дам вам ответ завтра вечером.
Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы вот так сразу поступить на службу в Сюрте. В ту пору дипломы были еще не в ходу, и каждый желающий служить в полиции начинал с простого патрульного.
Я помышлял лишь об одном: чтобы меня приняли в полицию. Я был согласен на любое звание в любом комиссариате Парижа, я мечтал, чтобы мне позволили познакомиться с тем загадочным миром, в который инспектор Жакмэн дал мне возможность лишь мельком заглянуть.
Перед тем как расстаться на лестничной площадке нашей гостиницы, которую впоследствии снесли, он спросил у меня:
– Вам будет неприятно носить форму?
Признаюсь, в первый момент я опешил и несколько секунд колебался, что не ускользнуло от моего собеседника и, скорее всего, не порадовало его.
– Нет… – тихо ответил я.
И я носил ее, правда, недолго – семь или восемь месяцев. Так как природа наделила меня длинными ногами, я был очень подвижен и отличался худобой, во что сегодня трудно поверить, мне выдали велосипед и, для того чтобы я поскорее выучил Париж, в котором постоянно терялся, поручили доставлять письма в различные правительственные учреждения.
Сименон писал об этом? Что-то я не припоминаю. В течение долгих месяцев, взобравшись на велосипед, я лавировал между фиакрами и двухэтажными омнибусами, в те времена еще запряженными лошадьми, которые наводили на меня небывалый страх, особенно когда они катились по склону Монмартра.
Государственные служащие еще носили сюртуки и цилиндры, те же, кто занимал высокие посты, – и визитки.
Рядовые полицейские в большинстве случаев были людьми не первой молодости, и частенько их красные носы выдавали привычку посидеть в баре и пропустить по рюмочке с извозчиками. Шансонье не упускали случая жестоко посмеяться над ними.
Я не был женат. Моя форма стесняла меня и мешала ухаживать за девушками, и я решил, что моя настоящая жизнь начнется только тогда, когда я войду в здание на набережной Орфевр, и не в качестве разносчика писем, а поднимусь по парадной лестнице как полноправный инспектор.
Когда я рассказал соседу по этажу о моих чаяниях, Жакмэн не улыбнулся, а задумчиво посмотрел на меня и тихо произнес:
– А почему бы и нет?
Тогда я еще не знал, что очень скоро мне придется присутствовать на его похоронах. Мое умение предсказывать будущее того или иного человека оставляло желать лучшего.