«Держу пари, вы даже не знаете, что это такое?” — и был очень удивлен, когда я не набросилась на эти блюда. Подумать только, ведь он на них-то и рассчитывал! Не хочу больше думать об этом. Ведь я до той поры не видела вблизи ни одного иностранца, никогда не читала никаких газет, кроме русских. И я чуть ли не думала, что, уничтожив этого человека, спасаю Россию…

— А как было со мной? — раздался унылый голос возле нее.

— С вами!

Тяжелые капли все в том же ритме ударялись о железный навес. Окно в доме напротив распахнулось, и Колин окинул взглядом улицу, удивляясь, что сестра не идет домой. Потом окно закрылось.

— Меня вы тоже ненавидите? Она молчала.

— За что?

— Смешно, ничего-то вы не понимаете. Прямо как неразумный ребенок. Вот, может быть, из-за этого.

— Из-за этого? Что?

— Ничего! Отпустите меня. Вы многое поймете позже. Хотите знать, почему я вас возненавидела, почему пыталась отравить вас, как его, только не решалась довести дело до конца? Тот как раз мог бы и остаться в живых! Только теперь я это стала ясно понимать. Я его ненавидела. Я не хотела верить тому, что он говорил. А вы — вы все уничтожили, все, что у меня еще оставалось. И теперь…

— Теперь?

Он боялся пошевелиться, чтобы не порвать эту тоненькую нить.

— Не стоит говорить об этом Мне пора идти. Вы сами видели — мой брат беспокоится — Вы бы убили меня?

— Не знаю. Первый раз я насыпала мышьяк в банку с сардинами.

— Какой первый раз?

— Когда она приходила.

— Неджла?

Она в темноте не видела его счастливой улыбки.

— Это не ревность, — сказала она холодно. — Я было решила бросить все это. Но вы прошли по набережной, когда я стояла у окна в клубе.

— И что же?

— На что вам подробности? Если бы вы были женщиной или просто русским человеком, вы бы поняли! Я уже больше не верила в клуб, в нашу болтовню на собраниях, в наши споры, в наши радости, в наши книги. Вы мне говорили о рынке, где торгуют гнилой рыбой. А я видела, как у меня на глазах вы становитесь таким бледным, рыхлым из-за мышьяка, таким же безвольным, как те, голодные…

Она вскочила рывком и хриплым голосом закричала:

— Дайте же мне уйти! Подлец, подлец, подлец! Вы заставили меня говорить, и вы теперь в восторге! Вы наслаждаетесь всем, что я вам рассказываю! Испортили жизнь несчастной девчонке, которая просто хотела жить, и…

Быстрым движением она схватила сумочку. Он догадался, что она вытирает лицо платком.

Адиль бей поднялся. Она шла к двери и чувствовала, что он идет сзади. Она ускорила шаг.

В ту минуту, когда она коснулась ручки двери, он обхватил ее руками. Он не целовал ее, ничего не говорил, только стоял, не двигаясь и обнимая ее, пока не разжались пальцы, державшие дверную ручку.

А в доме напротив Колин опять открыл окно и наклонился над улицей, пустой и блестящей, похожей на канал.

— Даже если министр потребует моей отставки, я все равно найду где угодно место на сто турецких фунтов в месяц.

— Это сколько в рублях?

Он улыбнулся. Она так серьезно задала этот вопрос не потому, что ей было интересно, а потому, что впервые могла говорить на такую тему. И Адиль бей, получивший воспитание у Братьев Христианской Школы, твердил себе сейчас, что он наконец-то понял смысл слова, остававшегося до сих пор тайной для него, мусульманина, — благодать.

Да, на него снизошла благодать! Он не мог бы объяснить, как и почему, но был убежден в этом. Все становилось теперь простым и легким, ясным и чистым.

— Не сегодня! — прошептала она с жалкой улыбкой, когда он привел ее в спальню.

— Шш!

Он тоже улыбнулся и уложил ее в постель, как уложил бы сестру. Потом намочил край полотенца, промыл ей глаза.

Девушка обратила взгляд на окна в доме напротив, и на лице ее отразилось беспокойство. Тогда Адиль бей принес из кабинета большие листы серой бумаги и прикрепил их к окнам.

— Вот! Мы у себя дома.

Оба чувствовали себя усталыми. Глаза еще лихорадочно поблескивали. Они улыбались, как улыбаются люди, чудом избежавшие катастрофы.

Снизошла благодать! Адиль бей не следил больше за Соней, не пытался понять, о чем она думает. Она улыбалась ему, и ничего более не требовалось ему для счастья.

— Перевод на рубли ничего не объяснит. На сто фунтов мы можем жить в хорошей квартире в современном районе Стамбула, есть досыта, ходить в театр каждую неделю, и ты сможешь нарядно одеваться.

— А правда, что там на улицах вечером можно читать, так ярко они освещены?

— Всю ночь. А вдоль Босфора много маленьких кафе, где играют турецкие музыканты, а посетители пьют “раки” и едят “мезет”.

— Мезет?

— Такая смесь всего понемножку: рыбки, оливки, огурцы, копчености, и вот жуешь их не спеша, слушая музыку, глядя, как по воде скользят каики…

Наконец Соня уснула. Впервые он смотрел, как она спит, и наклонялся, чтобы получше рассмотреть ее. Во сне лицо ее опять становилось бледным и чистым.

Еще стоя у двери, он сказал: “Мы уедем вместе. Соня!” И она в ответ быстро обняла его обеими руками.

А теперь пусть себе шумит вода на этой черной и мокрой улице. Скоро они ее больше не увидят. Время от времени окно в доме напротив опять открывалось. Колину не спалось, он выглядывал на улицу, потом возвращался к спящей жене.

Когда Соня в первый раз открыла глаза, она еще какое-то мгновение собиралась с мыслями и внимательно” смотрела в лицо Адиль бея.

— Вы не спите? — спросила она тихо.

— Еще сплю.

— Это правда, что вы так меня ревновали?

— До того ревновал, что ненавидел все, что вас окружает, даже вашего брата, его спокойствие, его манеру стоять по вечерам у окна, опершись о подоконник.

— Он много работает, — сказала она.

— И верит в то, что делает?

— Хочет верить. Об этом никто никогда друг с другом не говорит, даже брат с сестрой, даже муж с женой, в этом самому себе никто не признается.

И вдруг, сменив ход мыслей, спросила:

— А что, в Стамбуле много трамваев?

— По главным улицам трамвай ходит по меньшей мере каждые две минуты.

Она недоверчиво улыбнулась.

— У вас там есть друзья?

— Были, но я не хочу больше с ними встречаться.

— Почему?

— Потому что вы будете ревновать к ним, как я ревновал вас к клубу и даже к портрету Сталина на стене.

Адиль бей был во всем этом уверен.

Когда она опять задремала, раздался стук в дверь, и оба одновременно подняли голову. Не надо отзываться. Главное, лежать совсем тихо. Неизвестный еще раз постучал, попытался открыть дверь, но этого ему не удалось.

А что если он взломает замок? Адиль бей прижал Соню к себе, а когда шаги удалились, посмотрел на нее и шумно перевел дыхание.

Соня дрожала от испуга. Адиль бей обнял ее. Ему показалось, что он впервые держит ее в объятиях, а все, что было раньше, не в счет. Он уже забыл обо всем.

Наконец они уснули.

Потом наступил серый рассвет, едва заметный из-за серой бумаги, прикрепленной к окнам. Дом ожил. В коридоре умывались жильцы. Адиль бей проснулся и увидел, что Соня смотрит на него, широко раскрыв глаза. По ее лицу, по всей ее позе видно было, как она устала.

— Как было бы хорошо! — вздохнула она.

— Что?

— Жить где-то в другом месте, в Стамбуле, все равно где, жить, как на той фотографии!

Он не стал тогда раздумывать над ее словами. Или, вернее, ему смутно почудилась в ее голосе зависть, и он твердо сказал:

— Так оно и будет.

— Да, будет. А как вы это устроите?

— Еще не знаю, но придумаю что-нибудь.

— Дайте я оденусь.

Прежде она одевалась у него на глазах, но теперь попросила его подождать в кабинете. Он походил там в пижаме. Увидел разбитую чернильницу, разбросанные по полу дела, улыбнулся, глядя на г-жу Колину, которая за прозрачной оконной занавеской расчесывала длинные волосы.

Адиль бей слышал, как Соня ходит взад-вперед, угадывал все, что она делает, и был, как никогда, растроган, когда она появилась в дверях в своем черном платьице и даже в шляпке.