На третий день снова пришел. И опять на колени. «Я тебя люблю». – «Ну и что?» – спрашиваю. «Хочу, чтобы ты стала моей женой!» – «Расписаться-повенчаться?» – «Да, а как же!»

Мне даже странно стало. Обычно это женщины намекают насчет свадьбы, а мужчины ведут себя ровно наоборот. Типа, не надо торопиться, мы еще совсем не знаем друг друга и всё такое. Но я принимаю предложенные правила игры! Я ему говорю: «Ну, хорошо. Ты меня безумно любишь, я тебе верю, я тоже к тебе неплохо отношусь, но зачем сразу под венец? Мы с тобой взрослые люди. Давай для начала попробуем пожить просто так. Проверим наши чувства».

Но вижу – это ему совсем неинтересно. Настаивает на законном браке. Я говорю: «Ну, допустим, я согласна. Мы поженимся. А где будем жить? У тебя или у меня?» У него сразу глаза загорелись. И я всё поняла. Я ведь потомственная русская рижанка, то есть гражданка Латвии, то есть гражданка Евросоюза! Вот чего ему было надо! В Европу переехать на моей шее!

Я засмеялась. Я так смеялась!

Он обиделся и ушел. Я отсмеялась, разделась, собираюсь в душ залезть, вдруг звонок по гостиничному телефону. Я сразу поняла, что это он. Взяла трубку, но молчу. Слышу, он шепотом спрашивает: «Это ты?» – «Да», – отвечаю тоже шепотом. Он говорит: «Я уже у себя, давай, жду. Извини, что поздно. Деловая встреча». Я молчу. Он: «Ну, не дуйся, мой маленький, я тебя так люблю…»

Я бросила трубку и просто зарыдала.

Я так рыдала! Так рыдала!

Сначала передо мной на коленях ползал, а потом побежал к какой-то сучке!.. К какой-то шлюшонке! К какой-то дешевке!

– Не обзывайся! – вдруг сказала Настя.

– Что? – не поняла Таня.

– То! – засмеялась Настя.

– Что-что? – возмущенно переспросила Таня. – Ты что?!

– Ничего, – сказала Настя. – Всё-всё-всё. Потом я ему француженку нашла. Некрасивая, старше него, двое детей от двух разных арабов. Но ему понравилась.

– Una lettera a lei, signore, – портье подал Максимову письмо.

Гостиница была средненькая, хотя дороговатая. Зато в центре. Все римские красоты самое большее в получасе ходьбы. А Пантеон и Навона вообще в двух шагах.

На конверте была большая и красивая эмблема курьерской службы.

Максимов взял ключ – там были не карточки, а именно ключи, на тяжелой бомбошке с золотой кисточкой размером в небольшой эполет. Вызвал лифт. Лифт долго не ехал. Слышно было, как где-то наверху придерживают дверь и запихивают в кабину чемоданы.

Он разорвал конверт.

«Милый, единственный, любимый, бесценный, – письмо было от руки. – Как я благодарна тебе за этот потрясающий подарок!»

Черт! Не поленилась написать рукой и вызвать курьера.

Лифт приехал. Две девушки с четырьмя чемоданами выкатились наружу задом. Вернее, своими крепкими задами. Они были высокие, румяные и чуть не сбили его с ног. «Oh, sorry! We are so sorry!» – «Oh, it’s OK!»

Максимов сунул письмо в карман, вошел в лифт.

Отпер номер. Разделся. Поглядел в окно. Умылся, почистил зубы – было уже поздно, около одиннадцати вечера, он вернулся с прогулки, которая включала в себя и ужин. Накинул халат. Постоял минутку у окна. Потом взял висевшие на стуле брюки, залез в карман, куда только что положил письмо.

Письма не было. Только пустой конверт. Он огляделся. На полу его тоже не было. Он в халате выскочил наружу, добежал до лифта, вызвал, заглянул туда, но нет, не было письма на полу в лифте. Он бегом вернулся в номер, натянул брюки, накинул рубашку и помчался вниз – и, о счастье! Уборщица как раз подбирала письмо с ковра. На ней были мокрые резиновые перчатки.

– Scusi! – закричал Максимов. – Lettera! It’s my letter!

– Scusi, – уборщица подала ему помятую бумагу. – Prego.

«Боже, – подумал Максимов, вернувшись в номер, снова раздевшись и забравшись в постель, держа в руке листок с сырыми отпечатками рук уборщицы. – Чего же я так боюсь?»

Они приехали в Рим неделю назад, таскались по музеям и кафе, всё было чудесно, потом он устал, или сказал, что устал, а если и устал, то от ее жадности увидеть всё и сразу, зайти еще вон в ту церковь, свернуть еще вон в тот переулок – нет, правда, он слегка утомился. Попросил, чтобы она погуляла одна. Вечером она сказала, что встретила знакомых и что они завтра ей сделают тур по маленьким городкам: Нарни, Терни, Сполето, Фолиньо. На два дня! Можно?

Можно, конечно, можно. Даже слава богу.

Она уехала рано-рано утром. Он еще спал. Потом гулял не торопясь. Вечером долго сидел в маленьком кафе. Назавтра то же самое. Удивительное дело, он совсем не скучал и не волновался. И вдруг письмо, да еще с курьером…

Итак, письмо.

«Спасибо тебе…» – и еще несколько строк очень жарких и даже вычурных благодарностей со стандартной риторикой, мол, я просто девчонка, а ты такой взрослый и умный… ага. Ну, давай-давай, к делу. Вот, наконец: «Он хуже тебя, но дело не в нем, а во мне. И в тебе тоже, не удивляйся, хотя ты не виноват, что тебе сорок пять, а мне – двадцать три. Но будем смотреть фактам в глаза: твоя жизнь уже – о, нет, не закончена, я не об этом! У тебя впереди долгие, интересные, прекрасные годы. Но твоя жизнь уже состоялась. Ты накрепко врос в Россию, в профессию, в круг друзей и коллег, ты уже прошел все развилки судьбы и выбрал свой путь».

«Негодяйка, но не дура, – с удовольствием подумал Максимов. – Что там дальше?»

«А у меня все развилки впереди. Я хочу жить в Италии, получить европейское образование, сменить две-три профессии, хочу искать себя, распахнуться всему миру навстречу. Да, он не бог весть кто. Может быть, я уйду от него через год или два. Но я всё равно останусь жить здесь, не гневайся, пойми меня, но ты сам виноват, что привез меня сюда и разрешил ехать в Нарни, Сполето и далее… Ехать одной! В смысле с ним. Он ушел в ванную, я вызвала курьера, курьер уже дергает дверной звонок – мы тут сняли комнатку на сутки, – но у него подмышки пахнут кроликом. Это ужас. И сам он похож на кролика, несмотря на свой альфонсический мачизм. Хотя я, конечно, несправедлива к нему – он ведь согласился на мне жениться! Это ведь просто подвиг! Головой в омут! Бедный. Он не знал, с кем связался. Так что я буду поздно вечером. Обн и цел. мн. мн р.! до встр. тв. А».

Максимов встал, оделся, собрал чемодан. Побросал ее вещи в ее сумку. Спустился, расплатился, объяснил портье, что синьора придет и заберет свою сумку ночью. Тот наклеил на сумку желтую бумажку, написал номер комнаты. Максимов дал ему пять евро и вышел на улицу.

В новой гостинице он не торопясь разложил вещи. Повесил одежду в шкаф. В кармане брюк что-то топырилось. Это был пустой конверт с красивой эмблемой курьерской службы. Там был номер телефона. Максимов вызвал курьера и велел ему отвезти в прежнюю гостиницу карточку-ключ от этого номера. Оставить на рецепции. Для синьоры такой-то – он крупно написал ее имя и фамилию.

– Что за фокусы! – закричала она, вломившись в номер в половине третьего ночи. Максимов зажег свет и притворился, что только что проснулся. Она швырнула сумку на пол и стала снимать футболку и джинсы. – Я так не играю! Какая жара! Я вся мокрая. Я пойду в душ.

– Не надо в душ, – сказал Максимов. – Иди сюда, скорее.

– Я тебя убью, – сказала она, раздеваясь. – Обещаю.

– А я – тебя, – ответил он.

– Договорились, – сказала она. – Но давай не сейчас.

– Патриотизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно, – говорил Никита.

– Не «патриотизм», а «панмонголизм»! – говорила Маша.

– Я знаю, – отвечал Никита.

– И не «имя», а «слово», – говорила Маша. – И не «мне», а «нам».

– Я цитирую эпиграф к «Скифам», – смеялся Никита.

– Нельзя цитировать по эпиграфам! – сердилась Маша.