— Мне страшно…
— Успокойся… Наташа. Ну, пошли.
Перебравшись через железнодорожное полотно, они вдруг вышли на дорогу. Дорога… Обычная — проселочная, выбитая, кое-где размытая ливнями, петляющая лесом, ржавыми болотцами, черным кочкарником и снова лесом. Женщина обрадовалась ей, как радуются неожиданному счастью: веря в него и не веря.
Дорога шла в город. Наташе казалось, что они идут по ней бесконечно долго. Она боялась и часто трогала Найденова за рукав. Он что-то говорил ей, и она убирала руку. По тайге она шла в сапогах, перешагивая через валежины, перепрыгивая через провалы и обходя вывороченные бурей деревья. В тайге она чувствовала себя уверенно. А здесь, на дороге, боялась запнуться…
Город… Он встретил ее не триумфальными арками, не шпилями древних соборов, не арочными мостами и не сказочными фонтанами на площадях. Он встретил ее кубами обожженных пней у дорог, деревянными тротуарами, бараками, недостроенными домами. Но это был город — подвижный, как ртуть, многоликий и многолюдный. Он оглушил ее и ослепил. Наконец она увидела первых людей, которых так давно хотела увидеть и которых страшилась…
У нее бешено стучало сердце. А может быть, это стучали по тротуару каблучки ее туфель? Кружилась голова, и она боялась, что не выдержит и упадет у всех на виду. Пестрело в глазах. Шумело в голове. «Боже… Как много людей… сотни… тысячи…» Найденов крепко держал ее за руку. Он что-то говорил ей на ухо, но что — она плохо понимала.
Они немного опоздали на праздник. Демонстрация уже закончилась, но колонны, пройдя мимо дощатой трибуны, возвращались обратно по центральной улице. Над демонстрантами плыли знамена, портреты, разноцветные шары, кумачовые флаги. «Широка страна моя родная…» — нестройно пели в первых рядах. В другом конце лихо под гармошку отплясывали с припевкой: «Эх, яблочко, да сбоку зелено…»
Плакаты хлестали по глазам: «Да здравствует Первомай!», «Привет хетагуровкам!», «Слава ВКП(б)!», «Задавим гидру мирового капитализма!»
Колонны: «Выходила на берег Катюша…», «Над Амуром тучи ходят хмуро…», «Имел бы я златые горы…»
Плакаты: «Ура стахановцам!», «Мы с тобой, Испания!», «Даешь тайгу!»
Колонны: «Все выше, и выше, и выше…»
Гремели оркестры. Звучали незнакомые марши, и песни были тоже незнакомые. Шли красноармейцы в звездных шлемах. Рабочие. Спортсмены в голубых костюмах, подняв над головами белые кольца. Школьники с букетами цветов. Медленно, ровными рядами ехали мотоциклисты в кожаных куртках. За ними грузовики, полные шумной детворы. И снова колонны, похожие в своем движении на потоки бурливой реки. Над колоннами плакаты, транспаранты, портреты.
Найденов с Наташей брели по улице, вернее, пробирались через толпы людей. Наташа прижималась к мужу.
Их толкали локтями и даже наступали на ноги. Они пили в киоске ситро. Мимо проходили парами и группами. Наташа глядела во все глаза. До нее доносился говор, обрывки фраз: «Ребята, айда на Амур!», «Я ему говорил: шпарь в нашу бригаду. Так нет…», «Степа, привет!», «У меня патефон и пластинки…», «Братцы, видели Минкина?»
У Наташи пропал страх, и уже не казалось, что она у всех на виду и на нее смотрит весь город. Нет, на нее не смотрели. Люди шли мимо… Незнакомые, совсем из другого времени… Все мимо! Она смотрела на них со смешанным чувством любопытства, изумления и недоверчивости. Да, это было какое-то другое поколение, совершенно не понятное ей. Это были, главным образом, парни и девчата лет по двадцать. Значит, они не видели или смутно помнили гражданскую войну. Им было по три — пять лет, когда они с Найденовым ушли в тайгу… И по репликам, и по виду можно было сказать, что, несомненно, это был рабочий люд. Но это был совершенно иной рабочий люд. Она видела раньше рабочих на окраинах Петрограда и позже — в Омске. Но это было что-то другое. Те были угрюмые, усталые, обозленные люди, по вечерам возвращающиеся с фабрик и заводов, и разухабистые, пьяные драчуны в воскресные дни. Они были кроткими в часы богослужения и грозными — во время демонстраций и стачек. Они чем-то походили друг на друга: усатые, в картузах, пиджаках, косоворотках и в сапогах. Это были рабочие. Причем запомнились они тридцати-, пятидесятилетними. А юнцов, подростков она вообще почему-то мало видела и плохо запоминала. Рабочие люди, которых она видела сейчас, были совсем другие — молодые, как-то по-разному одетые, жизнерадостные и не по возрасту самостоятельные и самоуверенные. Она видела их — тонкошеих и упитанных, маленьких и рослых, бледных и смуглых. Но она не замечала ни озлобленных, ни угрюмых, ни забитых взглядов. Шел на удивление веселый люд, и это как-то противоречило всему тому, что рассказывал ей Найденов, возвращаясь из Комсомольска в землянку…
Она не могла не верить мужу, но то, что она увидела, напрочь ломало все ее прежние представления. Она не испытывала к этим людям ни предубеждений, ни враждебного чувства, ничего, кроме любопытства. Она завидовала им, ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал их, проявил к ним участие и даже просто поговорил. Как бы это здорово было — идти вместе с мужем и еще с кем-то из знакомых по улице, как приятно было бы чувствовать их внимание… Но люди шли мимо. Все мимо. Незнакомые, увлеченные чем-то другим… И вдруг…
— Папаша, здравствуй! Не узнаешь? Ай-яй-яй!
Найденов инстинктивно прижал к себе Наташу. Настороженно:
— Что-то не припомню…
— А я узнал. В адын момент узнал.
Перед Найденовым стоял рослый парень в каракулевой кубанке, сером пиджаке, галифе и сапогах.
— Н-нет, не припомню…
— Ай-яй-яй… — Тонкие кавказские усики на худощавом лице парня разъехались. Он обнажил белые зубы и постучал по ним ногтем. — Почему целые остались? Черемша ваша… А если бы не черемша… ни одного бы не было, понимаешь? Кто меня от цинги спасал? Ты, папаша, спасал. Я такое, понимаешь, не забуду. Кавказский народ никогда в долгу не останется. Приглашаю вместе с супругой в чайную — там наши ребята столики занимают.
— А-а-а, — выдавил улыбку Найденов. — А за приглашение благодарствую. Спасибо.
— Почему так? Нет-нет! — горячился парень, трогая Найденова за рукав.
Тот посмотрел на Наташу и пожал плечами. В чайной было людно и жарко.
— Ребята, посмотрите, кого я привел!
И многие узнали Найденова, потому что покупали у него черемшу. Все сразу задвигали стульями, уступая место супругам. Наташа оказалась рядом с единственной в компании девушкой. Найденову предложили стакан водки. Наташе налили кагору. Круглолицая, коротко стриженная девушка в ситцевой кофточке бойко обращалась к парням:
— Ну что же вы? Пригласить пригласили, а дальше что? Познакомили бы! Эй, Рустам!.. Ты чего?
Кавказец встал со стаканом в руке.
— Это мы сейчас, Даша! Ну вот, — сказал он Найденову и Наташе. — Одну я уже назвал. Это — Даша Дымова. Член нашей бригады. Хороший работник! Ударница, можно сказать. Это Егор Дымов. Тоже член нашей бригады, ну и муж Даши.
— Все мы члены одной бригады! Ты покороче митингуй, Рустам! — крикнул кто-то из сидящих.
— Успеешь, успеешь!.. — осадил его шутливо кавказец. — Не горячись! Так вот, меня зовут Рустамом Гуришвили. Это Володька Кирюхин, это Иван Рудый, это Коля Бессонов… — И он еще долго сыпал именами и фамилиями, потому что бригада была довольно большая: чтобы собраться вместе, парням пришлось сдвинуть три стола. Когда он перечислил всех, Найденов назвал себя и Наташу, и кавказец, напомнив еще раз о заслугах Найденова в спасении его жизни, предложил выпить за знакомство и за праздник.
Все выпили, и за столом стало еще оживленней. Наташа поглядывала на парней: они были обветренные, веселые, крепко сложенные и простодушные, как дети. Один из них окал по-волжски, в голосе другого она уловила типичный московский акцент. Здесь сидели еще светловолосый украинец и широкоскулый нанаец. И хотя она их совсем не знала, ей стало как-то хорошо среди этих людей. Парни вместе с Дашей стали дружно упрашивать, чтобы она выпила, и она, после некоторого смущения, отчаянно осушила фужер.
