— У нас с тобой целые сутки! Тебе никто не мешает?
— Нет, только тяжело быть… словно в клетке. Холодно на улице?
— Мороз страшенный.
— Ты похудел, лицо обветренно! Я так скучаю, беспокоюсь. Нет тебя — все сердце изноется. Что, думаю, он там?
— И напрасно совершенно волнуешься, Наташа. Тебе нельзя, совсем нельзя волноваться. Обещай, что больше не будешь. Обещаешь? Будь умницей, слышишь?..
Она кивнула в знак согласия и слабо улыбнулась. Потом спросила, как дела под Волочаевкой. Найденов бодро ответил, что все хорошо, Волочаевка сильно укреплена и ее трудно будет взять, и, когда он говорил это, мысленно представлял, как по равнине ползком подбираются полки противника к проволочным заграждениям, как окапываются они в снегу по всей линии фронта, как настороженно следят за ними с другой стороны заграждений пулеметчики и стрелки полков Аргунова, как сжимается до предела, готовая вот-вот лопнуть, зловещая пружина сражения…
И она действительно лопнула. 10 февраля полки Блюхера бросились на штурм укреплений. Найденову не пришлось быть свидетелем сорока восьми жутких часов штурма Волочаевки. Он оставался в Хабаровске — то в штабе, то на железнодорожном вокзале, где шла спешная подготовка эшелонов, — и знал о положении дел лишь по скудным обрывочным сведениям, поступающим с левого берега Амура. Но и по ним можно было судить, что Блюхер не отступит.
Так оно и случилось. Вечером 12 февраля Волочаевка пала. Разбитые полки Аргунова устремились в Хабаровск. Остается лишь поражаться, как это бойцам Блюхера удалось чуть ли не голыми руками прорвать проволочные заграждения, не замерзнуть всем до единого в окопах, взобраться под убийственным огнем по ледяным склонам на сопку — ценой каких сил и каких потерь удалось им вырвать эту победу!
В ночь с двенадцатого на тринадцатое стало известно, что части НРА, не атакуя Хабаровск, обходят его несколькими колоннами, чтобы отрезать с юга. Толпа солдат и офицеров, бежавших из-под Волочаевки, усилила панику. Началось настоящее бегство белых из города. С запасных путей железнодорожного вокзала уходили эшелоны в сторону Владивостока с интервалом всего лишь в несколько минут. Кругом царили суматоха и паника. Командиры частей потеряли власть над своими подразделениями. Солдаты и офицеры втискивались в первые попавшиеся вагоны, ругались, дрались, стреляли. Видеть это было страшно и стыдно…
Поняв, что теперь надо думать только о себе и о Наташе, потому что никто в этой суматохе о них не подумает, Найденов из штаба помчался к дому мадам Глушко. Он бежал, запыхавшись, проклиная все на свете, с одной мыслью: каким образом доставить ему жену на вокзал и как выбраться из города? И успокаивал себя на бегу: он сделает все, что можно, у него в каждом полку, в каждой части есть знакомые офицеры. Кое-кого из них Наташа даже лечила. Они помогут. На вокзале стоят и ждут своей очереди на движение еще много других составов. Они уедут. Надо лишь только успеть к Наташе. Надо спешить! И он бежал, бежал без остановки, поскальзываясь, падая, жадно хватая морозный воздух, опаляя грудь. Он бежал по ночным улицам, еще не зная, что никуда они с Наташей не уедут, что в тот момент, когда, под утро, последний эшелон белых покинет Хабаровск, Наташа преждевременно родит… мертвого мальчика.
Найденов часто потом вспоминал ту кошмарную ночь, крохотного мальчика — красного, с тоненькой кожицей и закрытыми глазами, так и не успевшими увидеть мир; вспоминал измученное лицо Наташи; хорошо помнил свое собственное состояние беспомощности и потерянности, сознание невозможности что-то предпринять и что-то изменить.
Утром в город вступили войска Блюхера. На улицах стояли шум и гомон.
Наташа беззвучно плакала: ей было жаль ребенка, жаль себя, жаль Найденова, который из-за нее оказался в западне, не успел с последним эшелоном…
Первой оказавшейся способной мыслить трезво и что-то предпринимать была мадам Глушко.
— По мальчонке-то не убивайтесь сильно, — сказала она. — Бог дал, бог взял. Вы еще люди молодые, все еще впереди. Будут и дети. И с остальным все образумится. Сколько уж раз власть-то у нас менялась? То царь-батюшка правит, то Временное правительство, то большевики придут, то чехи, то Калмыков, то Меркулов… Бог даст, и опять все вернется к старому. А вам надо малость переждать. Только офицерское все сменить придется сейчас же. Я вам одежку найду, не тревожьтесь.
— А может, документики какие удастся раздобыть, — поддакивал Жилин. — Мало ли нынче, после заварухи всей этой, осталось в городе солдат да офицеров? Что же, их всех стрелять, что ли, будут? Определят куда-нибудь, а то снова служить заставят. Сколько раз бывало…
— Я одного служивого в городе заприметила, — перебила хозяйка, — видно, хабаровский он: нынче, глядишь, у него бант красный на груди, завтра — мать родная! — погоны белогвардейские!
«Ну, мне-то эта роль не подходит», — подумал тогда Найденов, хотя и согласился, что офицерскую форму необходимо до поры до времени снять.
Так они остались жить в доме мадам Глушко и ожидали лучших времен.
Белые оставили Хабаровск, но у них еще был Спасск, Владивосток — Приморье и крепкий, броневой щит японских вооруженных сил. Наташа постепенно приходила в себя после неудачных родов и потрясений. Отчасти этому способствовало и то, что муж теперь был все время рядом. Найденова же удручали вынужденное спокойствие и неясность положения.
Кроме того, и он, и Наташа чувствовали, что их пребывание начинает тяготить хозяйку. Их это очень мучило. Но что они могли поделать? Бежать за границу? Но Жилин уверял, что сделать это сейчас невозможно, потому что большевики, ожидая нападения белых, усиленно охраняют всю полосу вдоль границы и задерживают всех подозрительных.
Это повергло Найденова в уныние. Он часами сидел молча, уставившись в одну точку, или, забывшись, лежал на кровати, отвернувшись к стене. Тяжело было и Наташе.
Так продолжалось до весны.
В день, когда взломало на Амуре льды, Жилин вернулся повеселевший и оживленный:
— Ну, вот и дождался я. Проснулся, ожил Амур-батюшка! Очищается дорожка моя домой! Куплю лодку, запасу провизии — и айда вниз по течению в Пермское!
Он помолчал, задумавшись, и вдруг предложил:
— А что, вашбродь, не поехать ли вам со мной? А? В Пермском места глухие. Там удобственней будет вам своих дожидаться… Придут ведь они рано или поздно! Не век, наверно, Советская власть у нас будет. Нешто японцы да американцы это допустят или генералы наши будут сидеть сложа руки? Вот я и говорю, можно будет у нас в глуши переждать. Здесь-то опасно: мало ли глаз да острых языков… Правда, в Пермском тоже жить вам не придется, но есть у меня зимовье верстах в тридцати от села. Там мои охотничьи угодья. У каждого у нас в селе такие угодья есть, вроде как свои огороды, и никто друг к другу не вторгается. Иначе смерть найдет от самострела или еще как… Конешно, скушновато покажется там вам, но опять-таки безопасно! Решайте, вашбродь… Ежели надумаете, то помогайте мне деньжонками — купить лодку да провизии. Приготовлю я все это, и денька через три-четыре поедем.
Предложение Жилина показалось заманчивым: оно сулило не бог весть, но какие-то перемены. В Хабаровске в самом деле оставаться было опасно. А в Пермском можно переждать, раз уж так все случилось… Посоветовавшись с Наташей, Найденов сказал Жилину, что согласен.
Теперь их жизнь наполнилась новым смыслом, и даже мадам Глушко стала по-прежнему услужливо-приветливой и усердно помогала в сборах.
Найденову пришлось раскошелиться. Жилин купил у кого-то добротную лодку нанайского типа — продолговатую, изогнутую в днище и с тупым носом, способную, как он сказал, поднять хороший груз и устойчивую на волне. Купил и парус, и весла — гребные и рулевые, да еще два про запас.
Когда все приготовления были закончены, в одну из тихих майских ночей они, попрощавшись с мадам Глушко, отчалили от берега. Течение подхватило лодку. Жилин отгреб подальше и только тогда сказал:
