– Мяса нет? – недовольно спросил Томас, когда подошел Адамс.

– А солонина что, не мясо?

– Мы бы лучше сочных бизоньих ребрышек отведали!

– Бизоньи ребрышки вы уж себе сами добывайте, как только бизоны покажутся. Мы тут уже много месяцев ни одного бизона не видели. Не иначе как строители железной дороги перестреляли все стада бизонов.

Адамс закурил трубочку, наступило долгое молчание. Ни один из троих не хотел заводить разговор о том, что волновало их больше всего, даже больше, чем опасность, угрожавшая форту, который остался с таким малым гарнизоном.

– У тебя теперь хватит денег? – наконец напрямик спросил Томас.

– Нет, – опустил глаза Адамс.

– Выходит, уже поздно и твоему отцу придется уходить с фермы.

– Знаю. Это он вас ко мне послал?

– Нет, мы ушли сами, потому что жить стало не на что. Мы повстречали Красного Лиса, и он сказал, что ты застрял здесь.

– Ах вот, значит, кого вы повстречали. А он где обретается?

– Да везде и нигде. Но сюда он больше не сунется… так он сказал.

– Понимаю.

– У твоего отца точно рассудок помутился. Сказал, если заявятся к нему землемеры, начнет стрелять. Почему ты не вернешься домой, Адам Адамсон?

– К чему это обсуждать?

– Если дакота выстоят, то твой отец сможет сохранить ферму. Они не лишат его земли, ведь он им заплатил.

– Но им не выстоять, а если их изгонят из Черных холмов, то я, может быть, смогу найти там золото. До какого срока надо внести оплату?

– До осени семьдесят процентов. Но цена еще выросла, потому что власти окончательно решили строить железную дорогу Норзерн-Пасифик.

Адамс потушил трубку.

– Я должен раздать патроны.

Он достал большой ключ и направился к старому блокгаузу.

Пока Адамс разговаривал с двумя ковбоями и вольными всадниками у котла, где варился обед, Кейт сидела в одиночестве в кабинете коменданта. Сначала она послушно доела остывший гороховый суп. Потом прислонилась к стене и стала смотреть из окна на двор. Тем временем до нее донеслись какие-то звуки из соседней комнаты, спальни майора. Лейтенант Роуч, по-видимому, лежал на походной койке коменданта, и его осматривал фельдшер. Судя по долетавшим оттуда возмущенным возгласам лейтенанта, лечением он был недоволен.

Однако фельдшера, кажется, не очень-то беспокоила критика, которой подверг его чувствительный пациент. Напротив, он грубовато объяснил, что повязка держится прекрасно, и удалился. При этом он прошел через кабинет коменданта и поздоровался с Кейт.

– Не тревожьтесь, мисс! Через день-другой все заживет.

Кейт залилась краской. У нее на глазах ее отец прострелил руку лейтенанту Роучу, чтобы воспрепятствовать нарушению клятвы, и ей стало стыдно за жениха.

Может быть, лейтенант различил обращенные к Кейт слова фельдшера. Как только фельдшер вышел из кабинета, Роуч, постанывая, встал с койки и направился к Кейт. Рука его, замотанная бинтами, висела на перевязи.

– Как ты себя чувствуешь, Кейт? – осведомился он скорее вежливо, чем участливо, и уселся напротив невесты. – Кажется, ты уже пришла в себя.

Девушка отвечала не тотчас же. Она пыталась дать себе отчет в том, что испытывает к Энтони Роучу. Он был очень бледен, в чертах его читалась грусть и горечь. Еще вчера сердце Кейт переполняло бы сострадание и нежность. Но после всего, что произошло за последние полдня, Роуч стал внушать ей отвращение. Он бросил свою невесту в беде, он отрекся от нее, когда ей грозила смертельная опасность, а ее отцу пришлось выстрелить в Роуча, чтобы не дать совершиться предательству!

– Энтони! – Кейт задыхалась. От волнения у нее перехватило горло, и она с трудом могла произнести хоть слово. – Энтони!

– Что «Энтони – Энтони»! – повторил он, словно передразнивая ее. – Твой батюшка, Кейт, явно был не в себе, когда выстрелил в меня и тем самым позволил уйти коварному краснокожему убийце и преступнику!

– Энтони! Я запрещаю вам в моем присутствии говорить о моем отце подобным тоном! – отрезала Кейт, поднимаясь со скамьи.

– А, гляди-ка! Уж не хотите ли вы защищать честь своего отца со шпагой в руках? Для этого у вас достаточно задора.

– Своими насмешками вы меня не оскорбите, лейтенант Роуч.

– Настоящая майорская дочка! Ты больше меня не любишь, Кейт?

Девушка потупилась, но горделиво выпрямилась.

– Не знаю, Энтони. Я этого больше не знаю. Пожалуйста, дайте мне время подумать!

– Еще два года, как предложила тетя Бетти?

– Вы не понимаете меня, лейтенант Роуч.

– Да, недоразумений сегодня было довольно! Я дам вам время подумать, Кейт. Но ваш отец, который сегодня выстрелил в меня, будет настаивать, чтобы вы вышли за меня, несмотря ни на что. Вы же приехали сюда вместе со мной.

– Тьфу, лейтенант Роуч, вы мне отвратительны.

– Буду очень рад, если вы сумеете преодолеть свое отвращение у алтаря!

Кейт пошла к двери, не быстро, не поспешно, а медленно.

– Лейтенант Роуч, – произнесла она, – вижу, что не понимала себя саму, когда заключила с вами помолвку.

Девушка отвела глаза и медленно, так же как встала, вышла из кабинета во двор.

Выйдя на яркий свет, она остановилась. Она вполне отдавала себе отчет в том, что приняла решение, которое никогда не изменит. Кейт Смит не станет женой Энтони Роуча. Она почувствовала, как от столкновения с неизмеримой подлостью, которой были исполнены слова Роуча, в ее душе пробудилась какая-то спокойная, тайная сила, и положилась на саму себя. Даже хаос мыслей и чувств, лихорадочно, сумбурно сменявшихся в ее сознании, не мог лишить ее этой новой, только что обретенной уверенности в себе.

Энтони Роуч был подлец. А Кейт Смит была девицей, бабушка которой верхом, с ружьем в руке еще защищала собственную ферму. Даже тетя Бетти не смогла до конца вытравить в душе Кейт чувство собственного достоинства. Неужели Кейт и вправду могла убедить себя, что любит такого человека, как Роуч? Неужели она обманывала себя, неужели позволила очаровать себя льстивым комплиментам Роуча, чтобы бежать из плена, от тети Бетти?

Вероятно, так все и было. У нее словно пелена спала с глаз.

Кейт стала в одиночестве бродить туда-сюда по двору. Она прошла мимо индейского разведчика Тобиаса, которого так и не отвязали от столба. Он опустился на землю и устремил ничего не выражающий взгляд в пространство.

Сейчас, когда у нее словно открылись глаза, Кейт невольно сочувствовала всякому живому существу, которого так же, как и ее саму, кто-то обрек на муки. Поэтому она остановилась возле индейца и, желая оправдать перед самой собой, а может быть, и перед другими то обстоятельство, что обращается к индейцу, приговоренному к телесному наказанию, произнесла: «Тобиас, не упрямься, расскажи, как положено, все моему отцу, майору Смиту. Скажи с чистой совестью все как есть, ничего не скрывай. Мой отец всегда поступает справедливо».

Индеец не поднял на нее глаза и никак не дал понять, что вообще расслышал ее слова.

Кейт пошла дальше. Внезапно она замерла перед старым блокгаузом, о котором перед смертью поведал ей седобородый Том. Она двинулась к открытой двери и на пороге, не без умысла, столкнулась с Адамсом, неловко загородив дорогу молодому вольному всаднику, который как раз хотел войти в дом. Он остановился, и они оба, смутившись, избегали смотреть друг другу в глаза. «Какой старый дом, – произнесла Кейт, чтобы вообще сказать хоть что-то, приличествующее случаю. – С ним наверняка связана не одна любопытная история».

«Вот пристала как репей, – в свою очередь подумал Адамс, – как мне от нее отделаться? Я ей вроде уже достаточно нагрубил. А она богатая? Судя по платью, да. Впрочем, по слухам, у Смита нет большого состояния, напротив, он беден. Но может быть, ее выбрала своей наследницей тетя Бетти, а девица неосмотрительно впала у нее в немилость и лишила себя ее поддержки. Но может быть, тетя Бетти ее простит? Кто женится на Кейт, тот получит и деньги. А она хорошенькая… И молоденькая».