Муанар изучал теорию Эйнштейна, радист сочинял приключенческие рассказы для детских журнальчиков.
Ланнек распахнул дверь:
— Работаешь?
Он обращался к Полю то на «вы», то на «ты» — смотря по настроению. Сегодня «ты» означало, что у капитана появилась безотчетная потребность в общении.
Ланнек опустился в кресло, прямо перед рацией.
— Что же ты строчишь?
Ему показалось, что собеседник смутился, и, увидев на столе отпечатанный листок, он пододвинул бумагу к себе.
«Полиция считает, что ей удалось наконец напасть на след убийц из Вильфранша. Дело, видимо, идет о…»
Ланнек сообразил, что это запись последних известий, принятых Ланглуа по радио.
«Из Рима сообщают, что летчики…»
Он набил трубку, обшаривая каюту глазами.
— Последние известия ты тоже теперь отстукиваешь!
Обычно Ланглуа ограничивался тем, что излагал события дня за столом, а перехватив что-нибудь сенсационное, устно докладывал капитану.
Листки, кстати сказать, были отпечатаны очень тщательно.
— Это для моей жены?
Ланнек угадал. Сделал вид, что смеется, но на самом деле окончательно взбесился.
— Давно ты основал собственную службу информации?
— После Гамбурга. Я думал, что смогу…
— Черт побери!
Рядом с листками лежал блокнот, куда Лангдуа записывал принятое со слуха. Для приличия Ланнек заглянул и туда.
«Сан-Паол-де-Луанда. — Немецкий грузовоз… „Город Дюссельдорф“, загоревшийся в тридцати милях от берега Африки, всю ночь подавал сигналы бедствия. Пожар начался в трюме, груженном немытой австралийской шерстью. К четырем часам утра вся команда, за исключением двух матросов, о которых ничего не известно, нашла себе прибежище на баке, и радист передал, что долго ему не продержаться: дым густеет, и шкалы уже не видно.
После этого «Город Дюссельдорф» окончательно замолк.
Ближайшее судно — пароход компании Дельмас «Ажен» все еще находится в десяти — двенадцати милях от места катастрофы».
Лицо Ланнека осталось бесстрастным. Он знал эти берега по ту сторону экватора, сам ходил на «Ажене» и отлично представлял себе, что творится сейчас там, под небом, подернутым пеленой зноя.
— А это сообщение почему не отпечатал?
— Так, пожалуй, будет лучше, — промямлил Лангдуа, который держался все более робко, словно у него день ото дня появлялось все больше к тому оснований.
— Отпечатай.
— Вы считаете?..
— Кому я сказал — отпечатать? И снесешь моей жене вместе с остальным.
В голосе Ланнека зазвучала ярость. Хозяин он здесь или нет?
— Впредь печатайте все, что представляет интерес, и первым читать буду я.
Ланнек с размаху захлопнул дверь и несколько минут одиноко стоял на шлюпочной палубе.
Что если «Трем небесный» тоже загорится? Впрочем, там, где они сейчас находятся, это не так опасно, как в пустынной Южной Атлантике. В сорока с небольшим милях слева — шотландский берег, справа — недалеко до Норвегии. Не видно, правда, ничего — ни суши, ни судов, но вокруг шныряют другие пароходы, особенно траулеры. Они вышли на лов сельди и по первому зову подоспеют на помощь.
Ланнек улыбнулся: он вообразил, как перетрусит Матильда, прочитав сообщение.
Поделом ей! Сидела бы себе в Кане да слушала каждый вечер скрипку этого болвана Марселя!
Вот отчего он бесится — оттого, что именно болваны, провинциальные подонки вроде Марселя или Оскара Питара, смеют разрушать его счастье!
Да, счастье, потому что он никогда не был так счастлив, как в день отплытия из Руана. «Гром небесный» казался ему тогда самым лучшим судном на свете, даром что труба у него узкая, как печной дымоход, и несовременная, как кринолин.
Ну что ж, он защищал кринолин. Доказывал каждому, кто соглашался слушать, что в наше время разучились строить такие надежные и удобоуправляемые суда.
Да, он был счастлив! А когда Ланнек бывал счастлив, он любого мог убедить в чем угодно: энтузиазм делал его красноречивым.
Густой, как слизь, туман не нагонял на него ни тоски, ни даже просто меланхолии. Напротив! Он неоднократно ходил здесь до самого Архангельска и ни разу не скучал в плавании. Но тогда он чувствовал, что находится на своем судне. Твердо стоял на ногах. Курил трубку, рассеянно поглядывал вперед. Затем пропускал стопочку, читал объявления в газете трехнедельной давности, ложился на часок подремать, болтал с кем попало. Дни летели так быстро, что, прибывая в порт назначения, он удивлялся. Как! Уже?
А теперь Матильда сидит в кают-компании и гадает на картах! И чтобы попасть к себе, он должен пройти через эту самую кают-компанию под презрительным взглядом жены.
А она действительно напускает на себя презрительный вид. Увы, Ланнек притащил на судно не только ее, н и улицу Сен-Пьер, обувной магазин, ученого шурина с калекой-сыном — словом, всех Питаров и все, что связано с ними, вплоть до боцманши и кофейной гущи.
Эти образы постоянно стоят у него перед глазами.
К тому же он чувствует, что над ним смеются, что за ним следят, как бы он не расточил достояние Питаров.
Вот где зарыта собака! На его несчастье, ему потребовалась подпись поручителя под купчей.
— Черт побери! — внезапно выругался Ланнек.
Ему вспомнилась еще она деталь, на которую он вовремя не обратил внимания. Правда, тогда он покупал судно и был как в лихорадке. Мотался между Руаном и Англией, вел переговоры с прежними владельцами, с обществом «Веритас»[5].
«У Оскара есть одно очень верное соображение, — втолковывала мамаша Питар. — Если с тобой что-нибудь стрясется, мы не обязаны терпеть ущерб к выгоде твоего компаньона. Почем знать?..»
Ланнеку пришлось застраховать свою жизнь: пройти медицинское освидетельствование, уплатить пять тысяч франков за полис.
«К тому же у тебя родственники в Бретани. Будет несправедливо, если в случае несчастья…»
И Ланнек подписал у нотариуса другую бумагу, согласно которой в случае его смерти все имущество супругов переходит к жене.
— Шутник! — проворчал он.
Это слово вырывалось у Ланнека по любому поводу.
Теперь оно напоминало ему о подлой писульке, найденной на штурманском столике, и он непроизвольно сунул руки в карманы.
Ланнек не рассердился бы, если бы у него украли деньги. Не сказал же он ни слова боцману, когда тот спер окорок! Его выводит из себя только одно, он не потерпит только одного — чтобы у него отнимали радость. А за радость командовать собственным судном он бился Слишком долго.
— В чем дело? — буркнул Ланнек, увидев подходившего радиста.
— Один из траулеров просит нас взять на милю мористей — иначе мы порвем ему трал.
— Слышишь, боцман?
— Четверть румба на бакборт! — скомандовал рулевому боцман, сохранивший верность лексикону парусного флота.
— Передал моей жене последние известия?
Поль Ланглуа кивнул.
Не вынимая рук из карманов и трубку изо рта, Ланнек позволил себе удовольствие спуститься в кают-компанию, где застал жену и Муанара склоненными над картой.
Это была генеральная карта Южной Атлантики. Муанар карандашом показывал Матильде место, где с минуты на минуту должен был пойти ко дну охваченный пламенем сухогруз.
Ланнек хмыкнул достаточно громко, чтобы его услышали, и Матильда, подняв голову, окинула его тем холодным взглядом, каким встречают непрошеного гостя. Стол был завален картами и книгами по математике.
Феканец, стоя в коридоре, ждал, когда можно будет накрывать.
Ланнек прошел к себе в каюту, со вздохом облегчения сбросил дождевик, скинул сапоги, растер занывшие от тепла ноги и надел шлепанцы.
От резкой смены температур кровь бросилась ему в голову. Он взглянул на фотографию Матильды, висевшую над койкой, — она все два года сопровождала его в рейсах.
Ланнек пожал плечами, и в памяти его опять воскресла бакалейная лавочка на улице Сен-Пьер. Он представил себе, как туда с важным видом, но стараясь проскочить незамеченной, направляется г-жа Питар, — ей и погадать хочется, и собственного достоинства не уронить.
