Когда родители работали в школе, папа хотя бы вид делал, что следует линии партии. А мама – нет. С ней сразу становилось ясно как день: ее ученики заслуживали большего, чем слушать ерунду сутки напролет. «Матери за чистоту» ее ненавидели. Она отказывалась относиться к их отпрыскам в брюках иначе, чем к короткоштанным.

И вот однажды, ни с того ни с сего, к нам пришли Навозники и утащили маму. Она хотела зацепиться за стол на кухне, но ухватила только скатерть. Вся посуда рухнула на пол. Деду пришлось держать папу изо всех сил, а то всем нам кормить бы сейчас червей. Я никогда раньше не видел, чтобы папа плакал. Что я делал, я не помню. Может, меня там вообще не было. Маму привезли домой на следующий день.

Я подбежал к ней. Она посмотрела на меня, и было видно, что она не понимает, кто я такой. Из уголков ее рта капала кровь. Она ничего не говорила, ни единого слова, даже когда мы усадили ее за стол. Папа встал на колени и наконец уговорил ее открыть рот. Дед закрыл мне глаза рукой и увел с кухни.

Тем вечером папа пришел ко мне и сказал, что они с мамой должны уйти и что я остаюсь с дедом. И пообещал, что они обязательно за нами вернутся.

Я жду.

Дед и родители Гектора разбили огромный огород на наших участках. Мы надеялись, что он поможет нам запастись едой на всю следующую зиму. Мы даже захватили третий участок по соседству. Там ничего не росло, зато стоял небольшой сарай, где можно было делать глиняную посуду.

Из-за огорода нам негде было играть в футбол. На дороге – нельзя, потому что в четыре начинался комендантский час. Оставался только парк с той стороны от стены. Мы знали, что ходить туда нельзя, это было прямо запрещено. Я рассказал Гектору, как я нашел сдутый мяч. И что там не было Навозников. Но, к несчастью, с этим мячом в руках соблазн был слишком велик. Слишком просто было пройти сквозь лаз из убежища в парк на другой стороне. Сначала мы осторожничали как не знаю кто, но потом, когда поняли, что Навозников нет, а дед и родители Гектора не просекли, что мы затеяли, мы стали сбегать туда при каждом удобном случае.

И только когда стена в нашем саду начала расти, мы сообразили, что лучше некоторое время за нее не соваться. По крайней мере, пока она не перестанет расти. Но она становилась все выше и выше. Мы не понимали, к чему это. С этой стены упасть – и так костей не соберешь. Зачем кому-то надо возводить ее еще выше?

Мы услышали, как дед и Лаши переговаривались: «Скоро опять начнется».

Ни я, ни Гектор не знали, о чем это они.

– Что начнется? – спросил я у мистера Лаша за обедом.

Лаши вместо ответа обернулись к деду. Дед словами бросаться не любил и промолчал.

Скоро стена была высотой с наш дом, если не выше. Она заслоняла наш огород от солнца, отбрасывая длинную тень. Длинная тень тянулась от нее по всему седьмому сектору.

Как-то раз, недель за восемь-девять до лунной экспедиции, мы с Гектором затеяли играть в футбол на потрескавшемся асфальте, у сарая под стеной. Игра шла просто отлично, и тут я пнул мяч слишком сильно. Дурацкий случай, я вовсе не хотел, чтобы он взлетел так высоко. Но мяч взвился и перелетел через эту гребаную стену. Мы так и застыли с открытыми ртами, не в силах поверить в случившееся.

– Ничего, – сказал Гектор. – Я сбегаю через лаз и найду его.

– Нет, – сказал я. – Слишком опасно. Все, мяча больше нет, забей.

Но Гектор, к сожалению, не смог.

На следующий день после того, как мы упустили мяч, зарядили дожди, так что ни дед, ни Лаши не поняли, что его больше нет.

Мы с Гектором переключились на строительство ракеты на чердаке. В газетах была сплошная лунная экспедиция. Заметьте: я сказал «в газетах». Я тогда впервые увидел эти листки пропаганды, как называл их дед. Гектор читал мне оттуда. Всегда одно и то же барахло. Всегда про великую Родину, про расово чистых космонавтов, покоряющих пространство. В конце концов мы решили, что бумагу следовало бы освободить от слов. Картинки, впрочем, были ничего. Их мы оставили, а остальное пустили на папье-маше.

– Стандиш, если мы собираемся в космос, то оказаться на Луне в такой компании я не хочу, – сказал Гектор.

Планету Фенеру открыл я. Я открыл ее у себя в голове, но это неважно. Гектор сказал, что это, пожалуй, самое важное открытие из всех, которые я совершил.

Я нарисовал планету. Я нарисовал фенерианцев. Я нарисовал ракету – она была больше похожа на летающую тарелку, чем на иглу, прокалывающую небеса. Гектор решил, что строить ее мы будем на чердаке. Мы оба стали подбирать необходимые материалы. Собрать космический корабль практически из ничего – нелегкое дело, особенно когда все, даже использованное, снова и снова шло в дело. О существовании мусора смешно было даже говорить.

Но в ту неделю, когда я закинул мяч за стену, в неделю сплошных дождей, миссис Лаш отдала нам старую гладильную доску. Электричества все равно больше не было, так что в глажке не осталось никакого смысла. Только зря тратить время и надежду. Если по чесноку, с гладильной доской я больше не боялся, что мы в космосе изжаримся или закоченеем.

Однажды я слышал, как мистер Лаш говорил: «Неужели эти дураки думают, что от радиации вокруг Луны можно защититься блестящей фольгой?»

Но теперь, с гладильной-то доской, беспокоиться нам было не о чем.

Я спросил у мистера Лаша, не знает ли он, как далеко от Земли до Луны.

– В среднем 356 410 километров, – ответил он.

Этот мистер Лаш – просто ходячая циклопия.

Летающая тарелка была уже почти готова, и тут Гектор заболел.

Хотя миссис Лаш и была врачом, помочь Гектору она ничем не могла, а могла только ухаживать за ним. Она сказала, что врач без лекарств все равно что пианист без рояля.

Дед попытался наколдовать хотя бы немного аспирина. Легко сказать! Мы ведь были единственными, кто остался на нашей улице. Нельзя же, в самом деле, пойти за помощью в дома с алыми грудками. Дед сказал, что это прямая дорога в топку.

И как раз когда температура у Гектора как никогда высоко, явились Навозники и собрали всех обитателей седьмого сектора, кто еще был на ногах. Гектора оставили. Он даже встать не мог. Но миссис Лаш не позволили остаться с ним. Нас привели в сад у уродливого здания в конце улицы. Миссис Филдер тоже было велено явиться. Мне показалось, что это добрый знак.

– В седьмом секторе добрых знаков не бывает, – мрачно сказала миссис Лаш.

Мы все столпились в одном месте, наверное, несколько сот человек. Я увидел мисс Филипс. Она постепенно проталкивалась к нам и наконец встала рядом с дедом. Навозники пихали нас прикладами, выдергивали в первые ряды откормленных, брючный контингент. Перед нами была трибуна, а на ней – несколько человек с фотоаппаратами. Все ждали чего-то.

Подъехала машина, прямо конфетка, остановилась, и из нее вышел мужчина в плаще. Волосы у него торчали в разные стороны. Что ему тут было надо, у меня ни малейшего понятия. Он просто стоял и смотрел, как какой-то кожаный кричал в мегафон. Кожаный велел поднять руки тем, кто умел говорить на вырвирском наречии. К моему удивлению, руки подняли все, кроме нас с дедом и Лашей. Наши руки не шелохнулись. Засверкали вспышки, защелкали фотоаппараты. Я никогда раньше не слышал, что бывает вырвирское наречие. Я решил, что оно имеет какое-то отношение к всклокоченным волосам человека в плаще. Поэтому я и не поднял руку. А дед не поднял руку, потому что понял, что они так пытались сделать вид, будто мы все отдали честь Родине. А мы не отдали.

Миссис Лаш была ужасно рада, что Гектор проспал все то время, пока нас не было. Но что гораздо важнее, деду удалось раздобыть пузырек аспирина.

Гектор слабо улыбнулся, когда я рассказал ему про вырвирское наречие.

– И я подумал, – продолжал я, – что, может быть, все дело тут в ужасной стрижке этого, который в плаще.