Но напрасно фюрер бушевал и обзывал своих генералов. Никто из них так и не пошел с ним на сближение. Расстались они сухо, и Йодль записал в тот день в своем дневнике: «Им недостает силы духа, ибо в конечном итоге они не верят в гений фюрера». Так оно и было на самом деле, и не совсем понятно, по каким причинам сам Йодль вдруг уверовал в гений простого ефрейтора, который мало что понимал в военном деле и руководствовался прежде всего политическими целями и своей интуицией.

Однако Гитлер и не подумал сдаваться. Через пять дней после столь памятного всем обеда он созвал высшее командование на учения артиллерийской школы в Ютеборге, где приказал сделать точные копии чешских укрепрайонов. Он сам отдал приказ начинать артобстрел, после которого последовала атака пехоты, которая не произвела на генералов ни малейшего впечатления. Зато сам фюрер во весь голос выражал свое восхищение успешными действиями атакующих. Конечно, он видел тот пессимизм, с каким слушали его генералы, и тем не менее в своей речи на обеде в солдатской столовой заявил:

В результате всех этих речей Бек подал в отставку и потребовал того же от фон Браухича. Однако у того не хватило духу. «Я солдат, — пожал он плечами, — и мой долг повиноваться…»

И снова Гитлер не пожелал прислушаться к голосу специалиста. Гневно сверкнув на генерала глазами, он запальчиво вскричал:

— Все это чепуха, генерал, и, что бы вы мне здесь ни говорили, я не отменю нападения на Чехословакию! — и зловеще добавил: — Только подлец не сможет удержаться на этих укреплениях!

Как известно, Гитлер был весьма импульсивным человеком, но, прежде чем принять любое решение, подолгу обдумывал его. Если только на самом деле обдумывал. Вся беда его окружения была в том, что никто не мог толком понять, говорил фюрер в этот момент серьезно или блефовал. Думается, что в этом была беда и самого фюрера, который долго сомневался, но в конце концов принимал решение не после долгих раздумий и тщательного анализа сложившегося положения, а в результате все того же импульса, чаще всего основанного на его, как он считал, непогрешимой интуиции. «Вы, — довольно откровенно сказал он назначенному вместо Бека начальнику Генерального штаба сухопутных войск Гальдеру — никогда не узнаете моих истинных намерений. Даже мои ближайшие соратники, убежденные, что они знают все, никогда не узнают всего до конца…»

В этом был весь Гитлер. Да, он решил уничтожить Чехословакию, но тем не менее пока еще не знал, как и когда это сделать. Да, он не слушал своих генералов или делал вид, что не слушает, но тем не менее высказанные ими сомнения не проходили мимо него, и, надо полагать, именно поэтому он все же не полез на укрепленные районы на чешской границе сразу же после аншлюса Австрии. Конечно, в такой непредсказуемости были свои минусы, но хватало и плюсов. «Это нежелание связывать себя общепринятыми правилами, — пишет в своей книге о Гитлере Алан Буллок, — создавало множество проблем в управлении государством и экономикой, но оно же становилось несомненным преимуществом в психологической войне, в искусстве которой он был виртуозом. Даже будучи на грани эмоционального срыва, Гитлер никогда не говорил ничего, не просчитав заранее, какое воздействие окажут его слова на собеседников и на тех, кому они будут пересказаны».

По всей видимости, посол так и подумал, и как только фюрер усилил нажим на Лондон и Париж, правительства обеих стран буквально лезли из кожи, чтобы убедить Гитлера в том, что они делают все возможное для того, чтобы заставить Прагу принять выдвинутые Гейнлейном «справедливые требования». Однако Бенеш никаких требований удовлетворять не собирался, и гейнлейновцы принялись за кровавые провокации между немцами и чехами в Судетах.

5 сентября уже понимавший свою обреченность Бенеш принял лидеров судетских немцев и согласился на всех их требования. На Гитлера это не произвело никакого впечатления. Да и что были ему все эти требования, если всего три дня назад, провожая посетившего его в «Бергофе» Гейнлейна, он сказал: «Да здравствует война, даже если она будет длиться восемь лет!» Гейнлейн все понял как надо и после того, как Бенеш подписал все его требования, устроил страшные беспорядки в Моравской Остраве.

12 сентября фюрер выступил на Нюрнбергском партийном съезде, где и произнес пламенную речь, полную угроз в адрес Бенеша и чехов, потребовал «справедливого отношения» к судетским немцам и пригрозил добиться этого самого отношения военными, если понадобится, средствами. А затем объявил генералам, что нападение на Чехословакию начнется в полдень 27 сентября.

Судетские немцы восприняли выступление фюрера как призыв к действию и подняли восстание. Чехи мгновенно ввели военное положение, и восстание было быстро подавлено. В выступлении погибло всего несколько человек, и тем не менее немецкая печать на все голоса трубила о «терроре в Чехословакии».

В Берлин прибыл Чемберлен, однако все его попытки решить судетскую проблему мирным путем Гитлер отверг. «Но войны может и не быть, — заявил в конце разговора Гитлер, — если будет принят принцип самоопределения!»

Чемберлен ухватился за брошенную ему соломинку и обещал сделать все возможное, чтобы добиться передачи Германии интересующие ее территории. Если, конечно, фюрер обещает принять все меры для оздоровления положения. Гитлер обещал, а буквально через четверть часа с довольным видом рассказывал Риббентропу, как ловко ему удалось загнать английского премьера в угол. «Если чехи откажутся, — потирал он руки, — то никаких препятствий для вторжения в Чехословакию не будет, а если согласятся, тогда просто их черед придет позднее!»

Сталин внимательно следил за политическими играми и еще раз дал понять Гитлеру о своем намерении сблизиться с Германией. Это решение озвучил министр иностранных дел М.М. Литвинов в Ленинграде. В своей пространной речи он обрушился на западные державы и обвинил их в том, что именно при их попустительстве Германии без единого выстрела удалось свести на нет Версальский договор. В Берлине все поняли как надо.

«Мы, — говорил Литвинов, — намеренно воздерживаемся от непрошеных советов чехословацкому правительству… Советское правительство, во всяком случае, не несет ответственности за дальнейшее развитие событий. СССР не ищет для себя никакой выгоды, также не желает он никому навязывать себя в качестве партнера или союзника, но готов согласиться на коллективное сотрудничество».

Из этого заявления ясно, что никаких тайных переговоров Сталин с президентом Бенешем в то взрывоопасное время не вел. Однако последние исследования доказывают, что это было не так, и в августе 1938 года командующий чешскими ВВС генерал Файер принял предложение Сталина провести переговоры, а затем сделал весьма интересное заявление, из которого следовало, что Советский Союз «обещал прислать 700 истребителей, если будут подготовлены подходящие аэродромы и обеспечена противовоздушная оборона».

Более того, как признавался позже глава французской миссии в Румынии, правительство этой страны было готово закрыть глаза на перелет советских самолетов через ее территорию. А чтобы обезопасить себя перед Германией, Бухарест потребовал, чтобы перелет проходил на высоте свыше 3000 метров, где румынские зенитки не могли достать советские самолеты.

Известно и то, что советский посол в Лондоне И.М. Майский совершенно откровенно говорил министру иностранных дел Черчиллю, что в случае немецкой агрессии против Чехословакии Советский Союз применит силу. Что же касается самого Литвинова, то 21 сентября в Женеве он без обиняков заявил, что чехи вполне могут рассчитывать на поддержку Москвы, но только в том случае, если Франция останется верной своему союзническому долгу и согласно договору с Прагой выступит на ее стороне.

Чтобы подстегнуть (или насторожить) Францию, Сталин уведомил военного атташе об идущей полным ходом мобилизации советских войск. Вот только по сей день неизвестно, как отреагировал на столь неприятное для него сообщение Париж. Что же касается с жадностью заглядывавшейся на чешские территории Польши, то Сталин заверил ее, что любая попытка посягнуть на чешскую землю кончится для Польши разрывом заключенного с ней пакта о ненападении. И был очень недоволен тем, что в конце концов Прага приняла территориальные предложения Варшавы, исключив тем самым возможность советской интервенции в Польшу.