— Чего бы мне это ни стоило, но я сам пойду во главе моих отрядов, и пусть полиция стреляет в нас, если сможет!

— И мне совершенно непонятно, — возмущался он, — как вы можете совмещать подобные взгляды с вашей присягой?

— Ладно, проводите свой парад, но пообещайте господину Швейеру не устраивать путча!

— Никакого честного слова министру Швейеру я давать не буду, — не выдержал Гитлер, — поскольку уже давал его два месяца назад! А вас, ваше высокопревосходительство, я заверяю, что 26 января путча не будет!

Глядя на юродствовавшего вождя нацистов, фон Лоссов брезгливо повел плечами. И этот психопат претендует на место лидера партии и главаря штурмовиков! Что ж, тем хуже и для партии, и для штурмовиков…

Теперь уже Нортц просил Гитлера освятить знамена не под открытом небом, где оно собрало бы тысячи зрителей и сочувствующих, а в столь памятном для Гитлера цирке Кроне и вдвое сократить количество митингов.

— Да, конечно, — охотно согласился Гитлер, — мы обязательно посмотрим, что можно предпринять…

Так ширилась и крепла слава Гитлера. Конечно, посвященные в закулисную борьбу прекрасно знали, кому на самом деле он обязан своим возвышением, однако десятки тысяч баварцев верили только тому, что видели: на политической сцене Германии появился человек, которому были по плечу практически любые деяния, и они очень надеялись на этого человека. Ну а сам Гитлер рассчитывал на то, что дальнейшее ухудшение политического положения в Германии вызовет новые потрясения, на которых он надеялся сыграть.

Весной 1923 года команда диверсантов устроила ряд взрывов на рурских железных дорогах. Входивший в ее состав бывший лейтенант балтийского фрейкора А. Шлагетер был приговорен французским военным судом к расстрелу. Это возмутило всю Германию, и самые резкие протесты выражали коммунисты. Член ЦК ВКП (б) и Исполкома Коминтерна К. Радек, который являлся главным советским экспертом по Германии, назвал Шлагетера «мужественным солдатом контрреволюции, который заслуживает всяческого уважения».

Страна продолжала бурлить, и правительству с большим трудом удавалось сдерживать всплески недовольства. Многим политическим наблюдателям было ясно, что Германия стоит на пороге нового кризиса, который может потрясти ее еще сильнее, нежели ноябрьская революция 1918 года.

Пользуясь удобным случаем, усилил свое давление на баварские власти и Гитлер. 1 мая 1923 года левые решили устроить свои первомайские маевки, и Гитлер заявил, что красные проведут свои демонстрации только через его труп. Он направил баварскому правительству послание, больше напоминавшее ультиматум, в котором просил «запретить маевку и дать ему возможность выступить». В своем «выступлении» он собирался использовать находившееся на складах рейхсвера оружие, которое его руководители обещали выдать боевым отрядам по первому требованию их начальников.

Вместе с Ремом Гитлер отправился к фон Лоссову и в довольно жесткой форме предложил тому вооружить его штурмовиков. Генерал заявил, что оружия у него нет, а когда взбешенный его упорством Гитлер напомнил фон Лоссову о его обещании, тот холодно ответил:

— Можете считать меня нарушителем слова, но оружия я не выдам! И не надо меня учить, я сам знаю, как обязан поступать в интересах государственной безопасности… Да и не вам, господин Гитлер, рассуждать о честных словах!

Гитлер был взбешен. Страна и так дышала на ладан, а эти ослы из правительственных канцелярий своими руками выпускали красного джинна на улицы. Все! С него хватит! Больше терпеть он не намерен. Почему бы не пустить пробный шар именно сейчас, когда Германию раздирали внутренние противоречия? В тот же день Гитлер связался с Грегором Штрассером и приказал ему прибыть в Мюнхен.

В ночь на 1 мая 3000 вооруженных повстанцев отправились на грузовиках в Мюнхен. Колонну вел сам Грегор Штрассер, в адъютантах у которого состоял будущий рейхсфюрер Генрих Гиммлер. На полдороге колонну остановила полиция.

— Ты с нами? — спросил Штрассер командовавшего ею лейтенанта Георга Хефлера, приходившегося ему зятем.

— Пока не знаю, — пожал тот плечами. — Приказ мы получим только в Мюнхене…

Постепенно оживление начало спадать. Время шло, а все больше нервничавший Гитлер не решался на выступление. Он то и дело вытирал обильно катившийся по лицу пот и снимал тяжелый стальной шлем.

— Ты… ты… — с трудом выдавливая от душившего его гнева слова, брызгал он слюной, — предал нас!

— Успокойся! — примирительно сказал тот. — Правительство и рейхсвер пока терпимо настроены в отношении красных… Да и Северная Германия еще не готова, так что надо подождать…

В голосе Рема слышались покровительственные нотки. Державший в руках самого фон Эппа и привыкший обращаться с людьми как с марионетками Рем разговаривал с Гитлером, которого и по сей день считал орудием в своих руках, тем самым хозяйским тоном, каким он говорил с ним в те времена, когда тот был у него на побегушках.

Гитлер обреченно взглянул на штурмовиков, оживленно беседовавших с солдатами рейхсвера, среди которых у них было много друзей. Нет, эти люди стрелять в своих старых товарищей сегодня не будут. Напрасно Штрассер и Крибель уговаривали его начать боевые действия. Гитлер так и не решился.

— А ну вас! — в конце концов махнул рукой потерявший терпение Крибель, с самого начала предлагавший занять центр города и диктовать свои условия с позиции силы.

Так и не сделав ни единого выстрела, мятежники простояли на плацу до ночи, и за это время коммунисты благополучно провели свои демонстрации.

Возможно, впервые в жизни в те сумрачные для него дни Гитлер так остро переживал свою ущербность. С одной стороны, он — лидер самой влиятельной партии в Баварии, а с другой — самая обыкновенная марионетка в руках рейхсвера и Эрнста Рема. В большую политику его не пускали, и он оставался инородным телом в той сложной политической игре, которая шла в то время в Баварии. Он маневрировал, бунтовал, тем не менее главные действующие лица на баварской политической сцене не пускали его дальше прихожей. Хотел он того или нет, при всех достигнутых успехах он все еще оставался человеком, таскающим из огня каштаны для других. У него была мощная армия штурмовиков, но какой от нее толк, если в самый последний момент ее могли остановить, как это было сделано в Обервизенфельде, господа из рейхсвера. Как ненавидел он этих «господ» в тот покрытый для него позором день, сознавая полнейшую беспомощность и зависимость от них, и как хотел освободиться от них! Оставалось только узнать, как это сделать…

После столь драматических событий Гитлер впал в хандру. Он уехал в Оберзальцберг, где провел в одиночестве несколько недель. Лишившись прежней уверенности в себе и в своих заступниках, он очень боялся, что его могут выслать из Баварии, так как он все еще оставался австрийским подданным.

Оставшись в одиночестве, Гитлер судорожно искал выход из создавшегося положения и не находил его. Взойти на самый верх он мог только с помощью рейхсвера, который набирал для него войска, обучал их и командовал ими. Но вся беда заключалась в том, что по большому счету не рейхсвер был для него попутчиком, а он для него. И ему никогда не уговорить военных следовать за ним. Если только… за него не будут сами обстоятельства.

Пока усталый вождь снимал напряжение, над его головой собралась новая гроза: баварское правосудие решило наказать Гитлера за «нарушение общественного порядка» 1 мая. Министр внутренних дел Баварии уже потирал руки, предвкушая, как он подпишет указ о высылке надоевшего ему смутьяна. Однако быстро пришедший в себя Гитлер и на этот раз сумел переиграть его. «Так как меня, — написал он в своем заявлении, — на протяжении ряда недель самым невероятным образом поносят в парламенте и прессе, причем соображения должного уважения к отечеству лишают меня возможности публично защищаться, я благодарен судьбе, позволившей мне теперь выступить с этой защитой в зале суда и, следовательно, не считаться с упомянутыми соображениями».