Ощутив в душе укол боли, Сенкевич прислушался к мыслям самурая. Кто такая Харуми? Дочь, тут же понял он. Любимый ребенок, радость сердца и глаз. Родившаяся в месяц, когда осыпалось цветение сакуры, и сама нежная, как лепесток. И имя ей дали в честь весенней красоты[5]. Она пропала два года назад, ночью исчезла бесследно из замка Эдо, куда приехала, чтобы стать фрейлиной. Тогда, по приказу Токугава Иэясу, самураи со слугами обшарили весь замок, перевернули окрестные поместья, обыскали дома простолюдинов. Тщетно: Харуми сгинула, словно ее унесли призраки.

Несмотря на путаницу мыслей, Сенкевич от всей души посочувствовал самураю: он знал, что такое потеря близкого человека[6]. Однако решил изолироваться от Тосицунэ, так было недолго и с ума сойти. Пользуясь тем, что сидел с опущенной головой, он прикрыл глаза, представил свое сознание в виде сгустка света и стал мысленно сооружать вокруг него непроницаемый кокон, отсекая личность самурая. Рядом что-то выкрикивали брутальными хрипловатыми голосами, но он не обращал на это внимания.

Сенкевич не заметил, сколько прошло времени, но медитация помогла: мысли Тосицунэ перестали мешать. Только вот оказалось, что он переусердствовал и отсек память объекта вместе со всем жизненным опытом. Так не годилось: если в европейском Средневековье Сенкевич ориентировался вполне прилично – готовился, изучал историю, собираясь в благословенную и, похоже, недосягаемую Флоренцию 1428 года, то Япония XVII века явилась для него сплошным белым пятном. Пришлось вытягивать к памяти тонкие нити света. И как выяснилось, он сделал это очень вовремя. В зале воцарилась тишина. Сенкевич осторожно огляделся: самураи по-прежнему сидели, склонив головы, но почему-то казалось, что внимание всех приковано к нему, Маэда Тосицунэ.

– Дары для сегуна! – гаркнул он, не задумываясь.

Подошло время подношений господину от вассалов, и очередь добралась до Тосицунэ. Сенкевич порадовался, что вовремя включил память самурая – иначе конфуз мог стоить ему головы.

Откуда-то сзади выполз на коленях человек в простом кимоно из дешевой ткани («косодэ, – поправил сам себя Сенкевич. – Правильно это называется косодэ»). Слуга медленно, но упорно продвигался вперед, держа на вытянутых руках шелковый сверток, при этом умудряясь не поднимать головы. «Как ловко у него получается!» – изумился Сенкевич.

На полпути ползуна перехватил коленопреклоненный секретарь сегуна, взял подношение, и оба тем же манером отправились в разные стороны. «Интересно, – подумал Сенкевич, – а самураи тоже так пресмыкаются перед господином?» И тут же получил ответ: «Да, тоже». Это никак не монтировалось с образом суровых вояк, сложившимся из фильмов и книг. Здешние обычаи были Сенкевичу настолько несимпатичны, что он сразу принялся мечтать о построении портала.

Только вот для начала найти бы Платонова с его девицей. Интересно, в чьи тела они попали? Он от души пожелал, чтобы осточертевший капитан оказался кем-нибудь вроде крестьянина. Сенкевич имел весьма смутное представление о земледельцах Японии, но ему упорно представлялись болотистые рисовые поля, на которых, по колено в воде, бродят тощие, изможденные люди.

В итоге Сенкевич сделал вывод, что, учитывая прошлые события, то есть события будущего, в котором они трое побывали, все обошлось еще относительно прилично. Он тогда понятия не имел, куда может выкинуть портал из корабля Предтеч. Хорошо хоть в каменный век не ухнули.

Прием подходил к концу. Дары были вручены, и слуги унесли сегуна вместе с паланкином, в котором он восседал. Самураи осторожно вставали, разминали затекшие ноги и по одному шагали к выходу, где их ждали помощники, державшие мечи, – оружие, идя к сегуну, было принято оставлять за порогом, так же как деревянные сандалии гэта.

Сенкевич принял из рук молодого паренька мечи, отработанным до автоматизма движением сунул их в ножны и подумал, что неплохо бы разобраться с деталями своего костюма – пригодится. Итак, сверху на нем парадная черная куртка хаори, украшенная монами – родовыми знаками клана. Внутри у нее – узорчатый, покрытый вышивкой шелк. Самураю надлежит иметь строгий вид, но даже вояки не чужды тщеславия, вот и выпендриваются друг перед другом, соревнуясь в радужности подкладки. Под курткой – косодэ, запахивающееся наподобие халата одеяние из серого шелка. Дальше хакама. Сенкевич опустил глаза. Ну и штанищи! Широченные, они чем-то напоминали украинские шаровары, хоть гопака пляши. Только вот мешали два меча на поясе, слева: длинный – катана и укороченный – вакидзаси. Им, вспомнил Сенкевич, при случае можно сделать сэппуку, если ритуального кусунгобу под рукой не окажется. Подумал и чуть не сплюнул от злости – ну и обычаи… Справа за поясом торчал веер тессен. Его можно носить даже в присутствии сегуна. Странно, кстати: окованный железом веер – оружие не менее грозное, чем катана.

«Кажется, с одеждой разобрался, – подумал Сенкевич. – Только вот облачаться во все эти штуковины, наверное, трудно, один трехметровый пояс поди обмотай вокруг себя. Впрочем, наверняка богатые самураи одеваются с помощью слуг».

Во дворе ожидали паланкины. Усевшись в свои носилки, Сенкевич поразился, насколько они маленькие и низкие. Его окружили самураи – охрана дайме Маэда Тосицунэ, следом потянулась сопровождающая свита. Слуги пронесли паланкин через ворота, миновали призамковые строения, двинулись по городской улице. Сенкевич сидел ровно, вид имел важный и невозмутимый, как полагалось истинному самураю, но с интересом косился по сторонам.

Замок сегуна стоял на самом берегу залива, от него вдоль береговой линии тянулись улицы города – маленькие, тонкостенные, будто игрушечные, деревянные домики с остроконечными крышами. Сенкевичу хотелось бы осмотреть Эдо подробнее, увидеть, как живут простые люди. Но путешествие получилось коротким: паланкин выплыл на широкую улицу, по обе стороны которой стояли камиясаки – богатые городские резиденции дайме и высших чиновников бакуфу[7]. Эти дома были большими, нарядными, утопали в цветах, но тоже создавали впечатление легкости и ненадежности – все здания столицы были построены из дерева, и только стены, окружавшие замок Эдо, сложены из камня.

Народу на улице было немного – слуги и рядовые самураи останавливались, склоняя головы, дабы не пересечь дорогу шествию – это жестоко каралось по закону. Рядом с кортежем Сенкевича тянулись такие же важные процессии остальных удельных князей, разъезжавшихся после приема у Токугава.

Маэда Тосицунэ отправился домой.

Старуха была мощна – в несколько раз сильнее среднего мужчины. Ее жертвами за последнюю неделю стали шесть женщин на сносях и трое мужчин, которые попытались отомстить за своих жен. Онибаба питалась исключительно печенью беременных – у японских монстров вообще извращенные вкусы, как заметил уже Дан.

Жители деревни Амацу, возле которой обосновалась ведьма, были счастливы, когда к ним явился ронин, и тут же наняли его за два моммэ[8]. Это было немного, но нищая деревня и столько с трудом собрала, а у Дана не имелось выбора.

Он стоял справа от входа в пещеру, вжимаясь в камень горы. Онибаба обладала острым нюхом и чутьем зверя. Перед тем как отправиться убивать ведьму, Дан натерся пахучими травами, чтобы отбить человеческий запах. Сейчас он ждал, когда мимо пещеры пройдет беременная женщина, выполнявшая роль приманки. Ему самому эта ситуация напомнила Равенсбург и несчастную белокурую Ирму, на которую, как на живца, ловили вервольфа. Тогда зверя поймать не удалось, девушка погибла зря. Сегодня он был твердо намерен сохранить крестьянке жизнь. Дан предлагал переодеть в женщину какого-нибудь молодого парнишку, изобразить живот из тряпья да запустить прогуливаться мимо пещеры. Но Карасу пояснил, что на беременных у Онибабы особое чутье, обмануть ее не получится. Пришлось рисковать.