Месяца два спустя Пушкин поехал в Болдино, чтобы как-то  устроить свои материальные дела перед свадьбой, все время из-за этого откладывавшейся. Накануне отъезда будущая теща устроила ему одну из очередных сцен, и на этот раз столь оскорбительную, что разрыв казался неизбежным. Поэт написал Натали, что если ее мать хочет расторгнуть их помолвку, он возвращает невесте данное ему обещание. «Но заверяю Вас честным словом, — закан­чивал он свое короткое письмецо, — что буду принадлежать только вам или никогда не женюсь». «Грустно, тоска, тоска... Черт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан», — горько жалуется он перед самым отъездом П. А. Плетневу, прибавляя: «Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкно­венно крепнет — пора моих литературных трудов настает, а я дол­жен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда... Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время за­ниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь...» Необходимое душевное спокойствие вернуло ему пи­сьмо Натали, которая уверяла его в своей любви и звала поскорее вернуться в Москву. И сразу же наступили те ни с чем не сравни­мые, воистину золотые три болдинских месяца, пора величайших творческих свершений, стремительно следовавших одно за дру­гим. Но сколь ни исключительно по своему богатству и многообра­зию это творчество, в нем настойчиво повторяется дантовская те­ма возрождения любовью — свидетельство того, что и здесь, как во время путешествия в Арзрум, ему сопутствовал, только еще более возвышенный, образ его любимой — его мадонны.

Тема эта — в основе последней главы «Евгения Онегина» — возрождение героя любовью к Татьяне. Больше того, даже намечен­ный было Пушкиным композиционный план всего романа в стихах связан с возрождающим Данте к его «новой жизни» образом Беатриче. Можно думать, что и одно из замечательных творений Пушкина этих месяцев — написанный дантовскими терцинами от­рывок «В начале жизни школу помню я...» представляет собой на­чало поэмы о любви молодого Данте к той, кого он назвал Беатри­че. Есть этот мотив и в пушкинском «Каменном госте», в пламен­ных речах героя которого («Но с той поры, как вас увидел я, мне кажется, я весь переродился...»), несомненно, звучит лирический голос самого поэта. Недаром именно такими же — почти автоци­татными — словами известит Плетнева Пушкин о том, что, наконец-то, после новых проволочек, продолжавшихся ссор с матерью невесты, повторных угроз разрыва свадьба Пушкина — 18 февраля 1831 г. — состоялась: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось, — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился».

Но и теперь теща продолжала бушевать, восстанавливала дочь против мужа, угрожала разводом. Это окончательно утвердило Пушкина в намерении покинуть заштатную Москву и переселиться в столичный европеизированный Петербург. Но до этого он ре­шил некоторое время пожить в столь любимом им и дорогом по лицейским воспоминаниям Царском Селе.

Внешне- и внутриполитическое положение России в эту пору резко обострилось: польское восстание, угроза вмешательства в «спор славян между собою» западных держав, продолжающаяся эпидемия холеры, распространившаяся и на Петербург, бессмыс­ленные и беспощадные холерные бунты. Все это очень тревожило Пушкина — гражданина и патриота. «Да разве вы не понимаете, — сказал он одному из знакомых, — что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году». Карантинами оцеплено было, как недавно Болдино, и Царское Село. Но теперь он вернулся под сень царскосельских рощ не одиноким и бездомным скитальцем, блуд­ным сыном, горько рыдающим о напрасно прожитых годах («Вос­поминания в Царском Селе», 1829). С ним была та, которую он так глубоко полюбил и которая,  в свою очередь, вопреки одолевав­шим поначалу поэта невеселым думам, искренне его полюбила. «Она меня любит»,— писал Пушкин Плетневу еще в одном из своих болдинских писем. После женитьбы он в этом еще более убедил­ся. «Женка моя прелесть не по одной наружности»,—радостно со­общал он тому же Плетневу. Слова эти прямо перекликаются с тем, что года два с половиной спустя он так ласково напишет са­мой своей женке: «Гляделась ли ты в  зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица», — слова, которым последую­щие обвинители Натальи Николаевны обычно не придавали зна­чения, считая их случайной обмолвкой. Как видим, это совсем не так. И в то же время слова эти раскрывают, какое содержание вкла­дывал Пушкин в слово «прелесть», столь часто, в качестве своего рода постоянного эпитета, придававшееся им и Наташе Гончаро­вой и Наталье Николаевне Пушкиной. В отличие от холодной кра­соты мраморных античных статуй, которой блистала Алябьева («Вам красота, чтобы блеснуть, дана; в глазах душа, чтоб обмануть, видна!..» — скажет о ней Лермонтов), красота Натальи Николаев­ны была живой, одушевленной.

Четыре месяца, проведенные молодыми Пушкиными в Цар­ском Селе, были едва ли не самыми счастливыми, самыми безоб­лачными в жизни поэта. Душевное спокойствие, необходимое для творческого труда, частые встречи с только еще вступающим в ли­тературу Гоголем, замечательный талант которого сразу оценил Пушкин и стал могуче способствовать его развитию, тесное обще­ние с Жуковским, оживленные беседы с умницей и красавицей фрейлиной А. О. Россет и самое что ни на есть прекрасное, что он — поэт — ввел в свой дом, сделал своей постоянной спутницей — олицетворенная красота, которая была прекрасна не только своей наружностью... Это сказалось и на том, что создавал в это время Пушкин. Бьющей через край жизнерадостностью дышит самая яс­ная и солнечная из всех пушкинских сказок «Сказка о царе Салтане», в фабульном центре которой — чудо из чудес — мудрая и до­брая красавица волшебница, царевна-лебедь, избавленная князем Гвидоном от когтей злого волшебника-коршуна. В эту же пору пи­шется поэтом письмо Онегина к Татьяне, которое силой, полно­той и точностью выражения любовной страсти будет так восхи­щать зрелого Маяковского.

Но в тс же счастливейшие царскосельские месяцы произошло то, что начало постепенно превращать осиянную улыбкой любви и так трудно завоевываемого счастья жизненную дорогу поэта не только в унылый, но и в роковой погибельный путь.

* * *

От все усиливавшейся в Петербурге холерной эпидемии в Цар­ское Село со своим двором прибыли император и императрица, которые пожелали встретиться с женой поэта. Узнав об этом, На­талья Николаевна, словно в каком-то темном предчувствии, всяче­ски избегала во время прогулок по царскосельскому парку встреч с царской четой. И все же встреча состоялась. Царицу очаровала ее красота, и было решено, что по приезде в Петербург она должна быть ей официально представлена. Одновременно продолжалось и «остепенение» поэта. «Царь взял меня в службу, — извещает Пуш­кин Плетнева, — но не в канцелярскую, или придворную, или воен­ную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?» Когда Пушкин писал это, он, понятно, не подозревал, во что обернется ему новая «милость» царя.

Царское внимание обеспечивало Наталье Николаевне соответ­ствующий прием в кругах высшего света, где она и начала блистать в качестве признанной красавицы. Это создавало некоторые слож­ности и материальные затруднения. Но все же в первые годы се­мейной жизни Пушкиных счастье их ничем сколько-нибудь серьез­ным не было омрачено; в конце 1832 г. родился первый ребенок — Машка, в 1833 г. — сынок Сашка; позднее еще сын и еще дочь. К счастью мужа горячо и нежно любимой жены присоединилось счастье отца. А о том, как велико было и какое огромное значение имело для поэта это двойное счастье, наглядно свидетельствует од­на из драгоценнейших частей дошедшего до нас пушкинского на­следия — многочисленные (случалось по два в один день) письма поэта к жене, до сих пор во всей своей прелести и значительности еще до конца не оцененные. А между тем, если собрать их все вмес­те и издать отдельно, перед нами предстанет запечатленный в сло­ве памятник любви, который, хотя в нем не было ничего от лите­ратуры, а все от жизни и предназначен он был только одному един­ственному читателю, может стать вровень с такими величайшими созданиями мирового художественного слова, как уже упоминав­шаяся выше «Новая жизнь» Данте, как знаменитый «Песенник» Петрарки. Думается, даже не случайно в некоторых из них встре­чаем порой фразы на языке этих великих итальянцев, очевидно, наиболее подходящем в этих случаях поэту, чтобы выразить всю страстность и возвышенность своего чувства. «Addio mia bella, idol mio, mio bel tezoro, quando mai ti riverdo». [«Прощай, моя красави­ца, мой кумир, мое прекрасное сокровище, когда же я тебя снова увижу...»]. И даже совсем по-дантовски: «Addio vita mia, ti amor». [«Прощай, жизнь моя. Люблю тебя»].