— Прости, — сказал он.
И это было началом их конца.
Воспоминание прорезало его болью.
Он закрыл глаза, потому что на смену пришло следующее воспоминание.
Он потерял ручку. Он просто потерял свой любимый «Паркер». Накануне он пришел изрядно подшофе. Раздеваясь, сам не помнил, куда бросал вещи. И его «Паркер», его талисман, когда-то подаренный именно Федором, пропал!
Он полез под диван.
Ручка и в самом деле упала и закатилась в дальний угол. Он начал доставать ее оттуда. Вместе с ручкой и горсткой пыли и старого пуха он вытащил еще какую-то странную вещь. Сначала ему показалось, что это горстка грязи, он гадливо отбросил ее прочь. Но что-то больно укололо его… Булавка?
Он снова нагнулся и отпрянул.
Маленькая, еще с выпускной поры, фотография. Знакомые светлые насмешливые глаза. Встрепанная челка. Федька…
Грубо приклеенное к восковому уроду Федькино лицо было несколько раз проколото. А фигурка из воска обезображена ударами булавки. Сама же булавка покоилась там, где, но мнению автора, надлежало быть Федькиному сердцу…
Это было так глупо и в то же время так чудовищно!
Он повел себя странно, как ребенок. Прагматик, не верящий ни в какие колдовства, он прижал фигурку к груди, будто это и в самом деле был Федька, только маленький, и заплакал. Впрочем, вернее бы сказать — завыл по-волчьи.
Не потому, что верил в дурацкие магические обряды. Глупости это, нет, он, Витька, всегда был прагматиком.
Но как же она ненавидела Федора! И Витька так остро ощутил, что можно вот так, запросто, убить человека своей ненавистью, одной лишь чертовой ненавистью!
Всего лишь за то, что человек не похож на тебя…
Он и теперь, вспомнив это, почувствовал боль в сердце. И страх. Страх, что однажды Римма сделает что-то подобное и с ним.
Может быть, поэтому он не уходит от нее? Боится?
Пытаясь сбежать от мыслей и воспоминаний, от этой боли, от этой невыносимости, прошептал тихо, одними губами:
— Ри-та… Спаси меня, Рита. Спаси меня…
* * *
Рита с трудом успокоила мать. Все оказалось именно так, как она и думала…
«Бедная ма, — вздохнула про себя Рита. — Узнала, что Мариночка снова заболела, и предложила помощь. Приехать — побыть с внучкой…»
— Понимаешь, — говорила мать, комкая платок, — это жестоко… Она так закричала: «Нет! Не надо вам сюда приезжать! И не думайте! Незачем вам…» Как же так, Рита? Господи, за что они нас так ненавидят-то?
Рита ничего не отвечала. Только прижимала к себе хрупкие материнские плечи и молчала, успокаивая ярость. А та, непослушная, жгла сердце, заставляя снова сжимать кулаки.
Но она справилась. Она уже давно этому научилась.
— Да и ладно, — ласково сказала Рита, — пускай… Вырастет Оля — сама к нам будет убегать от этих догматиков и церберов… Какой ребенок нормальный вынесет, если на него будут давить постоянно этой дурацкой вечной «дэпрессией»? Был бы Васька мужиком, а не вечным подпевалой… Мы с тобой и без этой семейки проживем. Ник у нас вон какой славный получился. Подрастет — и у нас с тобой защитник появится… А они пускай живут… в своем болоте.
Она много еще говорила разных слов — то ласковых, то насмешливых, но в сердце все еще стучало одно-единственное, которое она старалась погасить, как гасят огонь, потому что боялась его силы: «Не-на-ви-жу…»
Даже тогда, когда мать заснула и Рита прошла к себе в комнату, она все еще не могла успокоиться.
Она ходила кругами по комнате, сжимала руки, останавливаясь у окна, — где-то там, далеко, жила глупая красивая самка, позволяющая себе оскорблять мать отца ее ребенка. Эта самка не знала, что такое сострадание. Она поместила себя в центр вселенной и полагала, что теперь вся эта вселенная обязана крутиться вокруг нее. А того, кто осмеливался прекратить это безумное движение, она пинала… Пинала с бессмысленной жестокостью, сохраняя свой убогий мирок. Свою убогую вселенную, даже не понимая, какая она убогая, раз в ней, этой вселенной, есть место только для нее одной — белокурой Мариночки.
Васька, Васька… Даже говорить с ним было бестолковым занятием. Однажды она не сдержалась. Выпила «огненной воды» и начала плакаться ему в жилетку. Что мать стареет на глазах и часто стала болеть. Что деньги приходится добывать всеми доступными способами — и она, Рита, уже давно напоминает самой себе заведенный автомат. Что ей ужасно не хватает отца и Сережки…
Он слушал ее, но его глаза были… Она тогда посмотрела ему в глаза случайно и поняла — зря она перед ним решила исповедоваться. Он смотрел на нее заранее усталыми глазами. Он был счастлив там, в этом убогом Мариночкином мирке. И тоже закрыл двери для них с мамой…
— Прости, — вымолвила она.
— Да ничего, я же понимаю, — сказал он снисходительно. — Просто тебе надо привыкнуть, что у меня своя семья. Свои проблемы.
Она удивленно посмотрела на его безмятежное лицо. Как будто это была только ее, Ритина, мать. И два года назад только у Риты умер отец. А Васька к этому всему никакого касательства не имел. У него просто своя семья и свои проблемы.
И Рите стало так больно и обидно — не за себя. Не за Ника. За мать, которая была, оказывается, только Ритиной.
Чтобы успокоиться, Рита открыла книгу, которую только что читала Нику перед сном. «Хроники Нарнии».
Она прочитала первую строчку, и тут же из прошлого снова появился Сережка.
Ритин день рождения. В тот день она не ждала никого. Ей исполнилось девятнадцать лет, и она — Рита усмехнулась про себя — считала, что стала старой. Поэтому пребывала с утра в мрачном расположении духа.
Когда в дверь позвонили, она сидела на полу, смотрела на огонек зажженной свечи и слушала «Пинк Флойд».
— Можно и не открывать, — задумчиво проговорила она. — К чему?
Свеча оплывала, становилась все меньше и меньше, превращаясь в небольшой огарок. «Это моя жизнь, — сказала себе Рита. — Мое славное будущее…»
В дверь продолжали звонить.
— Вот тоже, — проворчала Рита.
Делать было нечего — гость, хоть и был незваным, по упрямству превосходил Риту.
Она поднялась, задула свечу и пошла открывать.
На пороге стоял Сережка.
— Привет, — удивленно протянула Рита. Она была уверена, что не говорила ему о своем дне рождения.
Он улыбнулся ей, протягивая сверток, и сказал:
— Знаешь, сестра, девятнадцать лет еще не совсем старость. Конечно, это уже и не первая молодость, но до старости еще есть время… Поздравляю тебя, сестра, и желаю обрести мудрость и свет. Это, наверное, самое главное. Остальное — суета сует, как говаривал один умный старикан.
Рита фыркнула:
— Откуда ты узнал?
— Тайну-то можно оставить? — возмутился он. — Я изо всех сил стараюсь произвести на тебя впечатление. «Должна быть в женщине какая-то загадка…»
— Ты не женщина!
— И что? Я не имею права на загадочность? Бог ты мой, думал, встретил приличную женщину, а она оказалась феминисткой! Только женщинам — все, а мужчины и так перетопчутся…
Он прошел в комнату.
— Свеча… Задушевные рыдания Гилмора… Банально ты отмечаешь день рождения! Могла бы напиться как следует, выйти на улицу, поколотить пару гоблинов и разбить парочку витрин! Потом тебя забрали бы в трезвяк или в милицию — и тогда ты навеки запомнила бы день своего рождения! А так… Кстати, почему ты не разворачиваешь подарок? Я старался…
Она послушно освободила от шуршащей бумаги его дар. Книга. «Клайв Степл Льюис. Хроники Нарнии», — прочла она и возмущенно уставилась на его довольную физиономию.
— Это же детская книга… Детская!
— Ну? — самодовольно улыбнулся он. — А ты что читаешь? Какого-нибудь Кастанеду? Или старого зануду Ортега-и-Гассета? Не-е-ет… Это, Марго, для людей, помраченных рассудком. А нам с тобой надо хранить ясность мыслей и легкость дыхания. Чтобы остаться живыми. Ты как хочешь дальше — быть живой или жить мертвой?
