И каждый раз он жалел о тех мгновениях, когда приходил в эти темные тоннели, чтобы найти… кого? Девушку. Странную девушку… как ее звали? Ринслер не помнил. Как она выглядела? Ни единой ниточки. Что он чувствовал, когда видел ее? Радость… или нет? Кто она? Что она делала в этом подземелье? Почему он помнит безжизненные глаза, но не помнит их цвет? А что он вообще помнит?

Он помнил только одно…

… что когда-то не наслаждался. Чем? Это было уже не важно. Ринслер чувствовал лишь разочарование и вину. На себя, или на кого-то другого, он не знал. Детали… глупые детали, которые стерлись из его памяти. Но осталась среди них одна единственная. Та, которую он упорно не хотел отпускать. Та, за которую настойчиво хватался, чтобы темная бездна не поглотила его с головой. И эту маленькую деталь, которую Ринслер невесть с чего не отпускал из своей недолговечной памяти, он сказал своему единственному настоящему другу, который молча пытался вытащить его из беспросветной тьмы.

Ринслер в очередной раз висел у Лекса на плече и вдруг приказал сознанию вернуться на мгновение. Всего лишь одно мгновение, но этого хватило, чтобы предупредить Лекса:

— Когда найдешь ее, не спрашивай моего одобрения. — Пьяный лепет мужчины впервые стал более менее связным, чему Лекс немало удивился и даже остановился посередине тоннеля. Ринслер улыбнулся про себя и продолжил: — Это не важно. Что думаю я, что думают другие. Просто бери ее и беги. Так хоть один из нас будет счастлив.

Деталь была передана в массы. Ринслеру она больше не требовалась. Высказав ее своему другу, мужчина потерял единственную связующую нить с воспоминаниями и, сохраняя на лице безмятежную улыбку, погрузился в блаженную пустоту.

Еще через месяц все вернулось на круги своя.

Ринслер вернулся на тренировки.

Он снова ненавидел тех, кто обитал в этом подземелье.

Он вновь вернулся к трем составляющим его жизнь чувствам — злости, ярости, похоти.

Он нашел себе "лапочку", и иногда приходил к ней перед сном. Без чувств, без эмоций, на автомате.

Он убивал людей на тренировках. Он убил Рена. Сам, без чьей-либо помощи. Он воткнул ему меч в глотку без единой эмоции. Никакой ярости или злости. Ринслер просто хотел убить. И он убил.

Они вместе с Лексом, как и прежде, испытывали новичков.

Ринслер больше не воровал свое любимое виски.

Он больше не бродил по темным тоннелям, предпочитая лишь те, где было либо много факелов, либо мало светожелов.

Он вновь начал подтрунивать над своим другом и получал в ответ такие же каверзные шутки.

Он снова начал жить.

Но главное… он забыл ее.

Не помнил ни ее губ, ни ее глаз. Не помнил каких-то особенных черт лица, какие бывают у многих девушек, вроде ямочек на щеках. Не помнил ее имени, не помнил, зачем он ходил ее искать. Ринслер искреннее считал, что сумел забыть.

… но иногда, когда в пустыне вдруг ни с того, ни с сего поднималась песчаная буря, да еще такая сильная, словно Берегини решили испытать невезучих путников на прочность, Ринслер просыпался среди ночи и тупо смотрел в потолок.

Потому что он вспоминал, что губы у нее были розовые, с чуть красноватым оттенком.

Он вспоминал, как ее щеки наливались алым румянцем, стоило ему сказать ей что-нибудь самонадеянное.

Он вспоминал, как впивались ее пальцы в его спину в порыве страсти.

Он вспоминал, как когда-то назвал ее шлюхой, и мысленно ненавидел себя за это. Она была не шлюхой. Да, она позволила взять себя. Но позволила только ему. И это нельзя было назвать похотью.

Каждый раз они занимались любовью.

… иногда, когда в пустыне вдруг ни с того, ни с сего поднималась песчаная буря, мужчина отчетливо помнил, что у тех самых безжизненных глаз был зеленый цвет.

Ринслер ненавидел песчаные бури.