— Мегрэ?.. Говорит Кёлеманс… Постарайтесь всегда давать мне такие же легкие поручения… Естественно, я нашел в аэропорту их карточки въезда в страну… Мне даже не пришлось туда ехать… Их содержание продиктовали по телефону… Что касается женщины, то это действительно Эвелина Наур, урожденная Виемерс, проживающая в Париже, на авеню Парк-Монсури… Она моложе, чем вы думали… Ей двадцать семь лет… Родилась действительно в Амстердаме, но еще девочкой уехала из города с родителями, когда ее отец получил место заместителя директора сыроварни в Леувердене, во Фрисландии…

— Вы с ней виделись?

— Она у своей подруги, Анны Кехель. Они жили несколько лет вместе, когда Лина в семнадцать лет добилась разрешения от родителей поехать работать в Амстердам. Лина была телефонисткой в одном туристическом агентстве, затем регистратором у известного врача, наконец, манекенщицей в доме моделей… Анна Кехель все это время работала на пивоваренном заводе, склады которого я вам показывал, когда мы проезжали на катере по Амстелу…

— Какова была реакция Лины Наур, когда вы сообщили ей о смерти мужа?

— Она находится в постели, перед самым моим визитом у нее был врач…

— Она сказала вам о своем ранении…

— Нет. Она уверяла меня, что очень устала.

— Никаких следов присутствия ее спутника?

— В квартире только одна большая комната, кухня и ванная, и если бы он там был, я бы видел… Она спросила про мужа, немного помолчав: «Отчего он умер?» Я сказал, что не знаю и что ей нужно присутствовать на оглашении завещания.

— Что она ответила?

— Что надеется завтра утром вылететь самолетом, хотя врач и рекомендовал ей длительный отдых… На всякий случай я оставил поблизости одного из своих людей… Все законно, не бойтесь…

— Кто колумбиец?

— Висенте Алваредо, двадцати шести лет, родился в Боготе, студент, проживает в Париже на улице Нотр-Дам-де-Шан…

— Вам удалось его найти?

— Легко. Тоже вполне законно, я приказал прослушать телефон в квартире на Ломанстраат… Лина Наур сняла телефонную трубку прежде, чем я успел удалиться из ее дома… Она позвонила в гостиницу «Рембрандт», и ее соединили с Алваредо… Передо мной лежит стенографическая запись их разговора… Вы хотите, чтобы я зачитал?

Мегрэ сожалел о том, что не мог одновременно и слушать, и набивать табаком одну из своих трубок, так хорошо уложенных на столе.

— Я начинаю.

«Висенте?»

«Да. Доктор приходил?»

«Полчаса назад. Он поверил в то, что я рассказала, и наложил мне швы после того, как обработал рану. Он снова придет завтра утром. Потом был второй визит, приходил кто-то из полиции, очень высокий и очень любезный, он сообщил, что мой муж: умер…»

Молчание.

— Заметьте, Мегрэ, в этот момент молодой человек не задал ни одного вопроса.

«Я нужна нотариусу, который должен огласить завещание. Я обещала вылететь завтра утром».

«Ты думаешь, что сможешь это сделать?»

«У меня температура только тридцать восемь… После того, как доктор дал мне какие-то таблетки, я почти не чувствую боли».

«Я могу прийти к тебе сегодня после обеда?»

«Но не слишком рано, я хочу поспать. Моя подруга позвонила к себе на работу и сказала, что у нее грипп…»

«Я буду у тебя около пяти часов».

Вновь молчание.

— Это все, Мегрэ. Они начали разговор на английском и продолжили на французском. Чем еще я могу быть полезен?

— Я хотел бы знать, вылетит ли она, и если да, то в котором часу будет в Орли… И, конечно, я хочу иметь сведения, чем занимается Алваредо…

— Законно?!

И Кёлеманс весело завершил разговор, прокричав, как и сотрудники Мегрэ:

— До свидания, шеф!

Время после полудня он провел в полной бездеятельности, сидя в жарко натопленном кабинете и выкурив при этом шесть или семь трубок. Почти во всех расследованиях неизбежно наступает такой момент — Мегрэ называл его «окном», — когда на руках имеется ряд исходных данных, нуждающихся в проверке, но их еще невозможно расставить по своим местам.

Это период спокойный и одновременно побуждающий к действию, поскольку появляется искушение построить гипотезы, сделать выводы, которые в дальнейшем могут оказаться и неверными.

Если бы Мегрэ следовал своим желаниям и если бы не повторял постоянно, что роль дивизионного комиссара заключается не в том, чтобы бегать повсюду, как охотничья собака, он бы сам увидел все своими глазами, как это и происходило в те времена, когда он был всего лишь инспектором.

Например, он завидовал Кёлемансу, что тот видел Лину Наур и ее некрасивую подругу в амстердамской квартире, где когда-то обе девушки жили вместе.

Ему хотелось бы вместо Лапуэнта провести целый день в доме на авеню Парк-Монсури, чтобы повсюду совать свой нос и вынюхивать во всех закоулках, открывать наугад ящики, наблюдать за Фуадом Уэни, Пьером Науром, за непонятной Нелли, которая, возможно, не была такой инфантильной, какой хотела казаться.

У Мегрэ не было обдуманного плана. Он шел вперед наобум, стараясь не придерживаться какой-то заранее определенной точки зрения.

Он улыбнулся, когда увидел, что в кабинет вошла, постучав в дверь, служанка супругов Пардон.

— Добрый день, господин Мегрэ…

Ведь для нее он не был комиссаром уголовной полиции, а всего лишь гостем, который раз в месяц приходил к ним в дом.

— Я принесла вам рапорт. Мосье Пардон поручил мне передать его лично вам.

Врач отпечатал его двумя пальцами на старой машинке, и в нем были заметны подчистки, пропущенные буквы, некоторые слова сливались.

Уж не начал ли Пардон составлять этот документ прошлой ночью, сразу же после ухода Мегрэ? Или он готовил его, печатая по нескольку строчек в перерывах между приемом своих больных? Комиссар бегло просмотрел написанное, и его губы еще шире раздвинулись в улыбке, когда он заметил педантичность своего друга, приложившего большие усилия, чтобы не пропустить ни одной детали, словно речь шла о медицинском заключении.

Как только комиссару сообщили, что в коридоре его ждут журналисты, он сразу же нахмурился. Помедлив немного, Мегрэ проворчал:

— Впустите их.

Их было пятеро, и еще два фотографа. Среди репортеров находился низенький Макий. Ему едва исполнилось двадцать лет, но, несмотря на это и на свой ангельский вид, он был таким же одержимым, как и вся парижская пресса.

— Что вы можете сообщить нам о деле Наура?

Подумать только! Это было уже «дело Наура», и под таким названием оно, вероятно, скоро появится во всех газетах.

— Очень мало, ребята, ведь расследование только началось.

— Не думаете ли вы, что Наур мог покончить жизнь самоубийством?

— Разумеется, нет. У нас есть доказательства, что это иной случай. Пуля, застрявшая в черепной коробке после того, как прошла через горло, не соответствует калибру пистолета, обнаруженного под телом убитого.

— Выходит, он держал это оружие в руке, когда его убивали?

— Вполне возможно. Я уже предвижу следующие вопросы и сразу заявляю, что мне неизвестно, кто находился в тот момент в комнате.

— А в доме? — спросил малыш Макий.

— Молодая горничная-голландка, Нелли Фелтхеис, она спала на втором этаже в комнате, расположенной довольно далеко от той, в которой произошло убийство. Обычно у нее крепкий сон, и она утверждает, что ничего не слышала.

— А разве там не было секретаря?

Должно быть, они уже расспросили соседей и рассыльных, доставлявших продукты в дом.

— У нас нет других показаний, кроме утверждений самого Уэни о том, что он в это время был в городе и возвратился лишь после половины второго ночи. Он не заходил в комнату убитого, а сразу же поднялся к себе и лег в постель.

— А мадам Наур?

— Отсутствовала.

— Она уехала до или после драмы? — вновь спросил упрямый Макий, который умело подбирал слова.

— С этим еще не все ясно.

— Но такой вопрос тем не менее возникает?

— Вопросы всегда возникают.