Он был выпущен на Ворошиловградском паровозостроительном заводе с применением самых современных на тот момент технологий — цельносварной паровой котел, брусковая рама, блочные цилиндры, широкотрубный пароперегреватель — и был удостоен Гран-при на парижской Всемирной выставке в 1937 году.

Три тысячи двести лошадиных сил, сто тридцать тонн, шестнадцать метров — этот паровоз мчал многосоттонные составы со скоростью сто пятьдесят пять километров в час, оглашая своим могучим ревом бескрайние поля и непроходимые леса, наполняя гордостью и страхом сердца тех, кто считал его таким же символом эпохи, как танк Т-34, Сталинград и ГУЛАГ.

Четыре года он возил тысячи пассажиров сначала на линии Москва-Ленинград, потом от Москвы до Харькова. Четыре года он развозил тысячи врагов народа по концлагерям, разбросанным по всей стране. Четыре года он водил составы, груженные лесом, кирпичом, железом и станками для великих строек.

В июле 1941 года именно он тайно доставил из Москвы в Тюмень поезд с телом Ленина — на всем протяжении пути части НКВД обеспечивали этому составу беспрепятственное движение и безлюдные перроны вокзалов. Пока тело Ленина находилось в Сибири, у мавзолея на Красной площади по-прежнему регулярно сменялись караулы, чтобы никто ни о чем не догадался. А после победы над Германией «Иосиф Сталин» вернул тело Ленина в Москву.

Весной 1946 года, когда в окрестностях Чудова вовсю развернулась великая стройка, этот паровоз доставили в город и установили на пустыре между больницей и школой, чтобы он своим горячим паром обеспечивал бесперебойное бетонирование объектов в любую погоду.

Никто не знал, что же тут строилось — великий канал, великая дорога или великий завод, но паровоз исправно исполнял возложенные на него обязанности. Производимого им пара хватало не только для стройки, но и для Немецкого дома — больницы, возведенной немецкими военнопленными, а также для школы, детдома и молочного завода.

Два года спустя, зимой, когда температура упала ниже сорока, в Чудове вдруг закончился уголь. Останавливать бетонные работы нельзя было ни на минуту, поэтому начальник строительства генерал Холупьев приказал отправить в паровозную топку все, что только могло гореть, и в огонь полетели стулья, диваны, комоды, заборы, иконы, гармошки, книги и костыли… Громкоговорители кричали на всю округу, призывая население на помощь, на площади и возле паровоза надрывались духовые оркестры, и в порыве энтузиазма люди разбивали свои избушки, тащили к паровозу бродячих собак и домашних свиней, а когда весь горючий материал закончился, одноногий Василий Однобрюхов, кавалер трех орденов солдатской Славы, рванул на груди рубаху и бросился в топку, а за ним Гриша Паутов, Николай Малинин, Иван Демьянов — огонь должен гореть! — едва удалось их оттащить от топки, и тут подоспели телеги с замерзшими насмерть заключенными, работавшими на стройке, — их тела — то ли одиннадцать, то ли двенадцать их было — и полетели в огонь, и пламя в топке ревело, и паровоз мелко дрожал безумной железной дрожью, и из трубы его валил черный искристый дым, и надрывались духовые оркестры, и сумасшедшая старуха по прозвищу Монетка плясала на снегу босиком, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы, наконец, не подвезли уголь…

Генерала Холупьева давно расстреляли, Василий Однобрюхов, Гриша Паутов, Николай Малинин и Иван Демьянов умерли своей смертью, и никто сегодня не может подтвердить эту историю о людях, которые были готовы пожертвовать жизнью ради того, чтобы великая стройка не останавливалась ни на минуту, а про заключенных, сгоревших в паровозной топке, и вовсе ничего не было известно — были они на самом деле или привиделись сумасшедшей старухе Монетке, которой тоже давным-давно нет на этом свете…

Вскоре после смерти Сталина строительство остановилось, машины и механизмы вывезли, недостроенные каналы и дороги забросили, они вскоре исчезли с лица земли, и только огрызок циклопического сооружения, прозванный Кошкиным мостом, и сегодня висит над гладью озера, да в лесу еще дети иногда находят окаменевшие ботинки зеков…

Паровоз же «Иосиф Сталин» продолжал исправно обеспечивать теплом больницу, школу, детский дом и молочный завод — из года в год, зимой и летом. Дым из его высокой трубы пятнал сажей крыши и белье, вывешенное хозяйками во дворах, а во рту постоянно чувствовался кислый привкус горелого угля.

Со временем изменился и персонал, который обслуживал паровоз. Если человек говорил, что он работает кочегаром на «Сталине», было ясно, что это — опустившийся, спивающийся тип из тех, кого в Чудове издавна называли високосными людьми.

Бывали, конечно, исключения. Лет десять кочегаром был тут Миша Бондарев, который говорил, что его отца когда-то сожгли в топке «Иосифа Сталина». Однако никто ведь не мог подтвердить, что Сергея Бондарева по приказу генерала Холупьева бросили в огонь, чтобы великая стройка не останавливалась ни на минуту. Ни свидетелей не осталось, ни документов.

Мишу Бондарева часто видели по вечерам на Кошкином мосту или в лесу — там, где когда-то стояли бараки, в которых жили зеки-строители. Он прожил долгую жизнь, вырастил троих детей, похоронил жену. Он не помнил отца, которого забрали и посадили, когда Мише не было и года. Он всю жизнь тихо мучился каким-то неясным чувством, которое вызывала память об отце, пытался понять, что же это за чувство такое, но, похоже, так и не понял. И с этой неясностью в душе он и умер в паровозной будке, не дотянув часа до конца рабочей смены.

Мир рушится, а жизнь — жизнь продолжается, так уж повелось в России.

Паровоз служил свою службу, бесперебойно подавая тепло в больницу, школу, детдом и на молочный заводик. Под рев его могучего гудка рождались дети и умирали старики. Но вот пришло время, и огонь в его пещерной топке погас. В город пришла теплотрасса, к которой подключили больницу, школу, детдом, молочный заводик, государственные учреждения и многие жилые дома. Нужда в «Иосифе Сталине», пожиравшем каждый день уголь тоннами и накрывавшем окрестности черным дымом, наконец отпала. Возникла было мысль о том, чтобы превратить паровоз в музей или в памятник, но у города не оказалось на это денег.

Ну что ж, значит, паровозу предстоит потихоньку гнить на пустыре, медленно превращаясь в развалину, и вскоре уже никто не вспомнит о тех славных днях, когда он мчался по бескрайним просторам, будоража народы своим победным ревом, — воплощение аморальной мощи эпохи, пожираемое ржавчиной, он сгниет, развалится и погаснет, как погасло пламя в его топке, и вещество его, все, что останется от него, что-то уже почти нематериальное, летучее, неощутимое, растворится в нашей крови, осядет на дне нашей чудовской души, изредка напоминая о себе теплом, болью и кислым привкусом горелого угля…

Фаина была рослой, широкобедрой, рыжеволосой, скуластой, с рысьими глазами. Она носила мини-юбки, ничуть не стесняясь своих кривоватых мускулистых ног, которые никогда не брила, и блузки с глубоким вырезом, где мятежно алели и колыхались тугие груди. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, так что камень звенел и брызгал искрой под ее высоким каблуком, и крупное ее тело излучало такую энергию, что ее хватило бы, наверное, чтобы осветить Восьмичасовую улицу, а может, еще и Жидовскую. Она несла в себе какой-то дикий огонь, который лишь иногда пробивался в ее взгляде, но чувствовался — всегда и всеми, кто знал ее или хотя бы однажды видел, как она проходит через толпу в этом своем облегающем шелковом пламенеющем платье, высоко подняв голову и благоухая свежестью.

Ее звали Фаиной Дмитриевной, друзья называли ее Фаей, а муж — Фаней.

Мужчины облизывались, провожая ее взглядом, но Фаина была верна мужу и обожала своих детей. Они жили в просторном двухэтажном доме на Набережной улице. Муж с успехом занимался строительством, старший сын делал карьеру в банке, младший учился в университете. Фаина почти двадцать лет проработала в детском саду воспитательницей, в последние годы помогала мужу — занималась счетами его фирмы. Она любила готовить, особенно хорошо ей удавались мясные паштеты и заливное из рыбы.