– Вообще-то мы не договорили, Николай Павлович, – сказал Шурка.

– Обращаться потрудитесь по уставу, старшина второй статьи. Потом договорите. Нет, вот к этому трапу, пожалуйста…

– Мы давно ждали, когда вы пойдете на Москву, товарищи! Мы знали, что это должно произойти!

– Вот и отлично.

На палубе Колчак отпустил внутренний ограничитель и загремел:

– Вахтенные!!! Проводить гостей с корабля! Боцман! Базар на палубе!!! Повторится – повешу!

Несколько ошарашенные и сбитые с толку такими проводами, делегаты партийной организации кучкой спустились на причал. Они не учли одного – застарелой ненависти офицеров к любым политработникам и партсобраниям.

– Пр-риготовиться к отходу! Старшине второй статьи Бубнову – сутки ареста! Снять ремень и в трюм мерзавца!

Оплеванные коммунисты развернули митинг на стенке.

Возвращавшийся Ольховский со свернутым в трубочку листом вежливо с ними поздоровался, подозрительно взглянул на знамя и поднялся на корабль.

– Товарищи! Мы выполнили свой рабочий долг – вы можете продолжать ваш исторический рейс!

– Вам надо бороться с несознательностью и угнетением некоторых офицеров, товарищи!

– Я тебе покажу угнетение офицеров! – не выдержал Колчак и приласкал наган в кармане плаща. – Я тебе покажу семнадцатый год! – И напоказ переложил наган из правого кармана в левый. – Своей рукой шлепну… в самую патоку. (Ну и слова у меня, подумал он со злой смешинкой. Откуда что выскакивает.)

Вылезший вместе с матросами наверх Груня обнажил маузер и теперь растерянно поводил опущенным стволом, не зная, на кого его направить.

– Отберите у придурка ствол! Еще у него маузер увижу – руки оборву!

Груню мягко обезоружили и пихнули вниз:

– Вали от греха подальше.

– Отдать кормовой!

С причала раздалось:

– Вставай, проклятьем заклейменный!..

– Не дождетесь! Импотенты! Отдать носовой! Радист – музыку на отход: погромче!

– Весь мир насилья мы разрушим!..

– Если вы совсем устали – сели-встали!!! сели-встали!!! – оглушила трансляция: маркони научился понимать музыкальные потребности начальства.

– Мы наш, мы новый мир построим… – слабо доносилось с берега.

– Соблюдайте правила движе-ни-я!!! – трубно крыли рупора.

Музыкально-идеологическая дискуссия возбудила незатейливое ржание команды. Битву за умы можно было считать выигранной.

– Лоц-ман! Где твое место на отходе?! старый болтун… В рубку его!

И, убедившись, что Ольховский на мостике, Колчак прислушался к сердцу, споткнулся о комингс и направил шаги в медизолятор: пить бром и валерьянку.

Заполировав их стопкой спирта, отмякнув и успокоившись, он сказал доктору:

– Чем дальше, тем больше из всех деталей туалета на людях мне нравится пеньковый галстук. Нет? Коммунизм хорош как Раскольников с топором – капитализм пугать. Нет хуже царя, чем вчерашний раб. Коммунизм прекрасен, но только в угнетенном состоянии. Идеалу положено оставаться идеалом.

– Николай Павлович, – с предельной мягкостью возразил Оленев, – я боюсь, что вы неправы минимум четырежды.

– Это как?

– Во-первых, вы зря волнуетесь. Во-вторых, какая разница, что они говорят, главное – они нас отремонтировали как родные, быстро и качественно. В-третьих, ведь только благодаря им мы идем дальше. В-четвертых, и это главное, мы и они хотим, собственно, одного и того же.

– А Военно-медицинскую академию, как рассадник заразы и питомник бездельников, пора закрыть, – ответил Колчак. – «Хотят одного…» Все хотят одного – чтоб хорошо было. Молод ты еще, летеха, так вот запомни: если тебе кажется, что человек дурак, но хороший – то дураком он останется, а сволочью его сделает весь ход событий, вызванных его дуростью.

Он прислушался к собственной мудрости, остался доволен и подобрел. Выпил еще и добавил поучительно:

– Если бы эта шваль в семнадцатом году…

– Какая именно шваль, Николай Павлович?

– М-да. Все они шваль. Я имею сейчас в виду – если б эти козлы из Учредительного собрания не трясли трусливыми рожами, когда один наглый матрос с пятизарядкой сообщил им, что караул, видите ли, устал… устал – так и пошел к черту!!! – вместо того, чтобы расходиться, взяли бы в руки винтовки и сказали матросне, что пошли б они подальше, потому что Учредительное собрание от них устало! – так и сейчас все было бы в порядке. А так мне знаешь что снится? Прорубь мне снится! А над ней кто-то поет – прямо бельканто: «Гори, гори, моя звезда». И к чему бы это, доктор? Ненавижу!

Рыбинское водохранилище шли как на пикнике: солнце и голубизна. Рейсовый «метеор» пронесся вдали, стоя на ленте летящей пены. Подобие бабьего лета наводило на мысли более о бабьем, нежели о лете.

Кренясь под треугольным парусом и шлепая днищем по волне, нахально и лихо обрезала нос «Авроре» типичная шаланда, полная серебристой рыбы. На голубом борту шаланды было выведено славянской вязью «Надя и Вера». В дополнение колорита на корме фасонный рыбачок в тельнике, заломив выцветшую капитанку, растягивал гармошку и пел, подражая бернесовским интонациям: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил».

– Я и не знал, что здесь столько рыбы, – сказал Ольховский.

– Можно порыбачить, – предложил Егорыч.

– Еще только не хватало.

Справа, на фоне сбегавших к воде дальних домишек Войетова, лавировали несколько «Летучих Голландцев». Одна из яхт, под полосатым черно-оранжевым, как георгиевская лента, дакроновым парусом, умело галсируя против ветра, вышла на курс крейсера и с тихим отчетливым шипением рассекаемой воды какое-то время пошла рядом. Три яхтсмена в красных бейсбольных кепках «Кока-кола» выпрямились в рост, держась за штаг, и заорали, тряся большими пальцами:

– Давай, ребята!

– Спортсмены с вами!

Они хохотали и подпрыгивали от избытка чувств.

– Любит народ «Аврору», – сделал вывод Егорыч.

– У тебя не ум, а стальной капкан, – ответил Ольховский. – Ты смотри лучше на мель не въедь.

И как в воду смотрел. Через несколько часов, огибая по правому борту песчаный остров, за которым открывался уже вход в верхневолжскую губу, корабль ровно и быстро сбавил ход, словно кто-то придержал его сзади, и остановился.

– Полный назад! – закричал Егорыч, выбежал на крыло мостика и, приставив ладонь ко лбу, уставился вниз.

– А чтоб ты издох! – немилосердно пожелал командир, хватая телефон. – Стармеху! дать все обороты! сколько можно! пока нас грунт подсасывать не начал!

– Да здесь ничего… здесь песок!.. – суетливо успокаивал лоцман. – Ах ты, твою мать, Господи!.. Это здесь косу намывает от острова, она меняется… вот и в атласе шесть метров указано, так он какого года? уже три года прошло… конечно!

– Да для того же тебя и взяли кроме атласа!

В машине Мознаим, завороженно глядя на манометры и страшась услышать свист пробившегося где-нибудь пара, осторожно поднимал давление в котлах. Предохранительные клапаны были рассчитаны совсем не на ту нагрузку, что самопальные паропроводы…

Винты честно взбурлили, подняв тучу песчаной мути.

– Давай-давай! Грунт из-под кормы вымоем – слезем.

Однако не слезалось.

– Ничего, – утешал лоцман, – сейчас кто-нибудь подойдет – попросим помочь чуток. Сдернут!

Когда надо – никого рядом нет, это правило редко предоставляет исключения. Через полтора часа из-за проклятого острова высунулся трехпалубный туристский теплоход. Именовался он золотом по носу и корме «Цесаревич Алексей», но два спасательных круга, вывешенных на обрешетке борта, утверждали, что это «Павлик Морозов». Очевидно, поспешное переименование было следствием недавнего захоронения останков царской фамилии. Ничего удивительного в таких накладках нет: многие отдыхавшие в старосоветские времена в южных круизах убеждались собственными глазами, что флагман Черноморского пароходства дизель-электроход «Россия», если почитать бирки на обороте диванных спинок или задней стенке пианино в салоне, называлась ранее «Адольф Гитлер», а обслуживавший дальневосточную линию от Владивостока до Петропавловска-Камчатского огромный лайнер «Советский Союз» был наречен первым именем «Великая Германия», каковых мелких надписей внутри расползлось неистребимое множество, как тараканов.