Была и другая причина, разделявшая двух ботаников. В области общебиологических представлений президент АН СССР Комаров, как это ни покажется странным, стоял ближе к Лысенко, нежели к Вавилову. Он решительно не признавал трудов Моргана, Бэтсона, Нильсона-Элле, выводов современной науки о гене как носителе наследственных свойств организма. В книге "Происхождение культурных растений" (1938) Комаров писал:
"Изложив в той главе теории Н. И. Вавилова по возможности близко к подлиннику и отмечая, что на фоне мировой литературы по дарвинизму они являются наиболее крупными за последнее время, мы все же должны оговориться, что основа их, по-нашему, спорная. Суть дела в том, что и в теории гомологических рядов и в теории генных центров понятие о гене как о самодовлеющем материальном теле поставлено безоговорочно. Понятие о гене, о корпускуле, обусловливающей своим присутствием ту или другую особенность организма, как причина обусловливает действие, возбуждает в нас живейшее чувство противоречия".
Возможно, что "чувство противоречия", которое испытывал Владимир Леонтьевич по отношению к новейшим достижениям генетики, объяснялось тем, что в его почтенном возрасте ему уже трудно было освоить новые открытия. Но не исключено и другое: хитрый политик Комаров понял, что в обстановке победоносного наступления Лысенко и его "мичуринской биологии" безопаснее держаться подальше от всего того, что попахивает "тлетворным" духом Запада, западной науки, а заодно и от вавиловских работ.
Арест Вавилова не облегчил положения "лукавого царедворца". Скорее наоборот. Не встречая в научном мире никакого сопротивления, Лысенко совсем распоясался. В ВАСХНИЛ он сделался абсолютным самодержцем [225]. В Академии наук вел себя чуть более умеренно, но и там давал понять, что подлинный хозяин биологической вотчины отныне — он. Нетрудно представить ту смесь стыда, страха и бессильной ярости, которую испытывал Комаров, глядя, как недоучка-агроном орудует в Институте генетики АН СССР.
Институт генетики (ИГЕН) составлял гордость академии. Он был создан в 1934 году по инициативе Николая Ивановича и за шесть лет достиг положения одного из самых значительных научно-исследовательских центров мира. Здесь работали такие видные генетики, как Сапегин, Шмук, Навашин, Лепин, Герман Меллер, Дончо Костов. Сюда приезжали с докладами видные ученые из Англии, США, Германии. С исчезновением Вавилова ИГЕН пережил такой же разгром, что и ВИР. В марте 1941 года академик Прянишников писал Берии: "После проведения Т. Д. Лысенко в директора Института генетики АН СССР (о способе проведения его в директора следовало бы говорить особо) из этого института удалены (или ушли сами) почти все ценные работники (Навашин, Шмук, Сапегин, Медведев и др.). Программа, представленная новым директором Института генетики, обнаруживает поразительную скудость мысли — никакой генетики там нет, одна элементарная агротехника, то же проталкивание поздних посевов картофеля на площади в 300.000 га… те же "опыты" с осенним посевом клевера, то же разрезание корней кок-сагыза — полное дублирование Наркомзема по агротехнике" [226].
Развал ИГЕНа очень скоро вызвал паралич генетических исследований по всей стране. "Считаю большой ошибкой: непонятно, почему у нас остановилась работа по генетике, науке большого будущего", — писал в 1944 году академик В. И. Вернадский [227]. И в другом письме снова: "К сожалению, у нас уничтожены все центры научной работы по генетике. По подбору научных кадров в Академии я вижу пагубные последствия этой государственной ошибки" [228].
Вторжение вандализма в науку заставило Комарова пересмотреть свое отношение к Вавилову. Хотя и не слишком громогласно, президент несколько раз высказал сочувствие к Николаю Ивановичу, а затем даже предпринял некоторые демарши в защиту арестованного. Демарши эти, по правде говоря, давались ему с трудом. Владимир Леонтьевич трусил, юлил, но настойчивость академика Прянишникова и некоторых учеников Николая Ивановича делала свое дело: с каждым разом главе академии приходилось вести себя все более пристойно и более решительно.
Самой значительной фигурой из тех, кто нашел в себе мужество открыто выступать за академика Вавилова, был Дмитрий Николаевич Прянишников. В 1940 году ему исполнилось семьдесят семь лет. Крупнейший агрохимик, он был удостоен звания Героя Социалистического Труда, в следующем году получил Сталинскую премию. Но все эти "милости" не изменили правдивого и решительного характера старого ученого. Разыгравшаяся в Черновцах беда потрясла его. Не боясь подслушивающих ушей и подсматривающих глаз, Прянишников везде — в Академии наук, в ВАСХНИЛ, в Тимирязевской академии, беседуя со студентами, коллегами-учеными, чиновниками Наркомзема, — не уставал твердить, что Николай Иванович ни в чем не виновен. Весной 1941 года он написал Берии письмо, где разоблачил Лысенко как ученого и руководителя ВАСХНИЛ. Маленькая хитрость этого послания заключалась в том, что Прянишников надеялся подорвать кредит доверия, которым Лысенко пользовался у верховной власти, и тем повернуть фортуну лицом к Вавилову. Берия, однако, от научной полемики уклонился. Письмо Прянишникова осталось без ответа. Из Самарканда, куда его загнала военная эвакуация, Дмитрий Николаевич снова напомнил о своем ученике: в начале 1942 года он отправил в Москву телеграмму, в которой представил работы Н. И. Вавилова на соискание Сталинской премии. Такая дерзость могла стоить ему жизни. Сталин никому не позволял открыто вступаться за "государственных преступников". Но нарушение этики и на этот раз сошло с рук. Может быть, ученого спасла неразбериха военных лет, а возможно, телеграмму семидесятисемилетнего академика попросту сочли стариковским чудачеством.
Осенью 1942 года, когда воюющая страна отмечала свой четвертьвековой юбилей, в Свердловске состоялась праздничная сессия Академии наук. В начале ноября на Урал съехались рассеянные по городам и весям российские академики. Приехал и Прянишников. По свидетельству помощника президента АН СССР А. Г. Чернова [229], Комаров любезно принял Дмитрия Николаевича у себя в кабинете, а Лысенко, наоборот, отказал в аудиенции. Во время беседы Прянишников открыто заявил Комарову, что Лысенко убил Вавилова, чтобы захватить его должности и положение в науке. Он призывал президента немедленно обжаловать в ЦК действия НКВД. "Что я могу сделать, — разводил руками Комаров. — Вот приедет Вышинский, попрошу его помочь". Андрей Януарьевич Вышинский, академик и Генеральный прокурор СССР, организатор знаменитых сталинских процессов конца тридцатых годов, вскоре действительно приехал в Свердловск. В самой деликатной форме Комаров попросил академика-прокурора вникнуть в дело Вавилова, принять во внимание… учесть былые заслуги… Ходатайство президента, однако, успеха не имело. В служебных и личных отношениях с людьми академик-прокурор Вышинский знал лишь одну заповедь — "падающего подтолкни".
Прянишников узнал о неудаче, но атак на Комарова не прекратил. Полгода спустя он снова настиг Владимира Леонтьевича в Алма-Ате. И опять, по словам А. Г. Чернова, Дмитрий Николаевич настаивал на том, чтобы президент послал от имени Академии наук письмо в Центральный Комитет партии. "Родина не простит нам преждевременной смерти Николая Ивановича, — несколько раз повторял Прянишников. — Поймите же, Владимир Леонтьевич, не простит". Комаров, однако, писать не стал. В подобных обстоятельствах он предпочитал устные переговоры. Когда Прянишников явился к нему снова (дело было уже в Москве, после возвращения академии из эвакуации), президент согласился поговорить о судьбе Вавилова с Молотовым. Такой разговор состоялся, но Молотов, едва услышав фамилию Вавилова, раздраженно бросил: "Сейчас этим заниматься не буду, некогда". Возможно, всевластный Вячеслав Михайлович действительно был в тот день занят неотложными государственными делами. Но будь у него в запасе даже вечность, он едва ли стал бы выручать опального академика, арест которого лично санкционировал три года назад.
