— Да, — сказал я довольно невнятно, так как саке плохо сочеталось с виски, выпитым до этого, хотя их и разделила изрядная порция пищи. — Именно это я и хотел сказать. Все пункты сочетаются друг с другом, а что нам говорят в монастыре? Медитация и ещё раз медитация. Да, ещё коан, но коан — это как раз то, над чем следует медитировать. Восьмой пункт и никаких других, не считая твоих слов о том, что я неправильно чистил помидоры — это четвёртый пункт.

Джеральд начал убирать со стола и разбил тарелку.

— Не говори ничего, у меня тоже плохо получается. Я пьян, что-то не в порядке со вторым, четвёртым, шестым и седьмым пунктами моего пути. И это после многих лет обучения и постоянного общения с настоятелем. Печально, но так обстоят дела, и я мало что могу с этим поделать. Единственное, что я могу, — это осознавать то, что я пьян, и постараться обойтись сегодня без происшествий.

— Интересно излагаешь, — сказал я. — Отличный пример самопознания. Но ты не ответил на мой вопрос.

— О медитации? — сказал Джеральд. — Это очень просто. Если подумаешь, ты и сам на него ответишь.

Его ответ меня разозлил — один из тех ответов, с которыми я постоянно сталкиваюсь. Даже если я просил старшего монаха дать мне адрес зубного врача, он шёл на любую хитрость, только бы избежать чёткого ответа, так что приходилось выяснять всё самому. Наставник говорил, что ответ поднимается со дна подсознания ученика, как пузыри из воды, а обучение дзену ускоряет естественный процесс. Но каким образом адрес зубного врача выпузырится со дна моего подсознания?

— Скажи мне вот что, — сказал я, — просто постарайся объяснить. Уверен, что у тебя получится. Я не понимаю, почему обучение дзену постоянно вращается вокруг медитации, вокруг коана, вокруг ответа на него. Если бы понимал, не стал бы спрашивать.

— Но, дорогой мой друг и соученик, — сказал Джеральд, снова наполняя мою чашечку, — чем, по-твоему, является ответ на коан?

— Озарением, — сказал я, — пониманием, мудростью, знанием того, как всё взаимосвязано, возможностью видеть сквозь иллюзию существования.

— Прекрасно, — сказал Джеральд, — интеллект тоже полезная вещь. Он не способен сформировать озарение, зато помогает прийти к нему. А теперь представь, что ты достиг озарения, что ты решил коан, очень важный коан, самый первый коан, над которым ты, возможно, сейчас работаешь. Ты дал ответ, который наставник принял. Ты испытал сатори, или небольшое сатори, ибо одного сатори тебе хватит только на то, чтобы разве что заглянуть в приоткрытую дверь. Представь себе всё это. Как ты полагаешь, сумеешь ли ты тогда так просто игнорировать остальные семь пунктов пути?

— А, — сказал я. — Так, значит, мораль тайно прокрадывается, когда медитация открывает двери? Тот, кто достиг просветления, решив свой коан, не сможет торговать наркотиками, воевать, мучить людей? Это ты имеешь в виду?

Джеральд кивнул.

— Именно. Но теперь, после твоих слов, я уже не так в этом уверен. Я знаю нескольких человек, решивших коаны, они наверняка достигли просветления, и однако же они делают вещи, с которыми я никак не могу согласиться. Они подозрительны, ревнивы, горды, вороваты, непорядочны, тщеславны. Они способны обидеть своего ближнего только потому, что им так вздумалось. Они слишком много едят и пьянствуют. Казалось бы, сатори должно препятствовать такому поведению.

— Возможно, они были бы ещё хуже, если бы не достигли сатори, если бы не медитировали.

— Возможно, — сказал Джеральд. — Не знаю. Когда я думаю об этом, я понимаю, что ровным счётом ничего не знаю о сатори. Тебе пора домой, уже двенадцать часов. Ты должен был вернуться в одиннадцать.

Выйдя от него, я заметил, что очень пьян. Дорога в монастырь заняла у меня уйму времени, мне приходилось держаться за бесконечные стены, которые, когда я прикасался к ним, ходили ходуном. Наконец я нашёл ворота, но и они, и секретный замок на небольшой двери чёрного хода были заперты. Я пошёл вдоль стены, пока мне не показалось, что я нахожусь рядом со своим жильём. Несколько раз соскользнув, я залез наверх, увидел по другую сторону стены зелёный островок и, приняв его за огород, прыгнул. Оказалось, что это болото, и я провалился в него по пояс. Моя одежда была вся в тине и в грязи, когда я наконец отыскал свою комнату. Я вломился прямо через переднюю стену, сломав рейки и порвав крепившуюся к ним бумагу. Тогда мне было уже на всё наплевать. Я рухнул на циновки, натянул на себя простыню и заснул.

На следующее утро, часов в одиннадцать, меня разбудил Хан-сан. Я пропустил утреннюю медитацию, посещение наставника, завтрак и несколько часов работы.

— Что с тобой случилось? — спросил Хан-сан. — Ты заболел?

Я рассказал ему, что произошло, он присвистнул и исчез. Я подумал, что он отправился к старшему монаху. Это означало конец моей карьеры мистика, но у меня слишком болела голова, и на всё было наплевать. Я разделся, обмотал полотенце вокруг поясницы и пошёл в баню, чтобы принять холодный душ и побриться. Вернувшись, я обнаружил, что Хан-сан что-то делает в моей комнате. За несколько часов он привёл переднюю стену в её первоначальное состояние. Я помогал ему, как мог, а потом мы сели пить чай, принесённый другим монахом. Когда я пришёл наконец к старшему монаху извиняться, тот оборвал меня.

— Я узнал от Хан-сана, — сказал он, — что ты плохо себя чувствуешь. Теперь с тобой всё в порядке?

— Голова болит, — ответил я.

— В таком случае ничего сегодня не делай. Встретимся за обеденным столом, и, если тебе станет лучше, ты присоединишься к вечерней медитации.

Я поклонился.

Вечером я спал у себя в комнате, пока Питер не разбудил меня. Он пришёл незаметно и уселся рядом с моим спальным мешком в позе лотоса.

— Джеральд рассказал, что ты прошлой ночью подзагулял и у тебя могут быть неприятности. Пришёл тебя проведать.

— Удивительное дело, — сказал я. — Кажется, я не создан для такой жизни. В Кобэ я отправился к шлюхам, а здесь напился. Интересно, старший монах и настоятель что-нибудь заметили?

— Наверняка, — сказал Питер, — но это не имеет никакого значения. Нет ничего сильнее привычек, и вряд ли кто-нибудь в монастыре ожидает, что новичок быстро от них избавится. Разумеется, злоупотреблять ими не следует. Несколько лет назад в монастыре жил молодой американец, который перелезал через стену три-четыре раза в неделю. Он даже умудрился обрюхатить соседскую девушку, но, к счастью, вскоре после этого куда-то исчез.

— И с его поведением мирились?

— Да, — подтвердил Питер, — даже после того, как он исчез, никто в монастыре не проронил о нём ничего плохого. Когда-то жил наставник, который сказал, что, испытав сатори, он стал видеть во всех людях самого себя. У каждого, с кем он встречался, было его лицо.

Питер дружелюбно кивнул мне, поднялся, сложил вместе руки и поклонился. Я ничего не делал, только молча смотрел на него. С его уходом я почувствовал, что атмосфера в моей комнате сгустилась, как это бывало в комнате наставника, которая буквально содрогалась от мощи и напряжения. Питер пережил сатори, в этом я мог не сомневаться. Согласно иерархии монастыря, он считался равным старшему монаху. Они вместе с наставником были существами высшего порядка, которые носили свои тела, как актёры носят маски и костюмы. Или я только пытался убедить себя в этом?

Вопрос, над которым стоит помедитировать, подумал я и снова уснул. Проснулся, когда за мной пришёл Хан-сан звать на вечерний рис.

Один раз в году начальство дзенского монастыря объявляло полную амнистию всем монахам. Это день без правил. Наставник покидает монастырь, и монахи остаются свободными. Полная вседозволенность. Молодые монахи часто говорили мне о предстоящем празднестве и ходили с улыбкой на лице, ожидая его приближения.