– Подожди здесь минуточку, Анна. Я спущусь и переговорю с миссис Риччи.

Домовладелица подтвердила изложенную горничной версию телефонного разговора и посетовала, что понятия не имеет, кем был звонивший, хотя несколько раз и пыталась это выяснить. Я задал ей пару-тройку вопросов о том о сем, а потом попросил отпустить со мной Анну. Она ответила отказом: близится обед, и подавать его одна она не может. Пришлось продемонстрировать ей долларовую банкноту. В ответ она спросила, когда может ожидать возвращения служанки. Та должна возвратиться никак не позже девяти вечера, предупредила она.

Вручив ей доллар, я ответил:

– Ничего не могу обещать, миссис Риччи. Когда мой шеф начинает задавать вопросы, время ничего не значит для него. Но она вернется целой и невредимой как можно скорее.

Я поднялся наверх, позвал Анну и прихватил кое-что из ящика комода. Когда мы вышли на улицу, я с облегчением обнаружил, что родстер не лишился ни крыла, ни запаски.

По городу я катил неспешно, не торопясь добраться до Тридцать Пятой улицы. С четырех до шести Вульф неизменно возился с растениями наверху. Потревожить его в эти два часа без крайней необходимости было не самой лучшей идеей. Родстер Анну просто потряс, она спрятала ноги под сиденье и сцепила руки на коленях. Это меня позабавило. Я даже почувствовал к ней расположение и пообещал ей доллар, если она расскажет моему шефу что-нибудь полезное. Была минута или две седьмого, когда я остановился перед старым городским особняком менее чем в квартале от реки Гудзон, где Вульф проживал вот уже двадцать лет, треть из которых с ним провел я.

Тем вечером Анна не вернулась домой к девяти часам. Только после одиннадцати Вульф послал меня в редакцию «Таймс» за газетами, и было далеко за полночь, когда мы в конце концов добились от Анны толку. К тому времени миссис Риччи звонила уже три раза. Когда я доставил девушку на Салливан-стрит почти в час ночи, домовладелица ожидала нас у дверей, возможно с готовой отповедью. Однако она не проронила ни слова, ограничившись испепеляющим взглядом. Я отдал Анне доллар, ибо на то имелась причина.

Я отчитался перед Вульфом наверху, в солярии перед оранжереей, оставив Анну в кабинете. Он сидел развалившись в огромном кресле. Красно-коричневая орхидея сантиметров двадцати в размахе щекотала ему затылок. Выглядел он совершенно незаинтересованным. Ему и вправду было неинтересно. Он едва взглянул на мои записи и вещи из комнаты Маффеи. Правда, Вульф согласился, что звонок наводит на размышления. Однако вряд ли ради этого стоило себя утруждать. Я пытался убедить его взяться за девушку, раз уж она ждет внизу. Вдруг что и выяснится? Наконец я выпалил со злостью:

– В конце концов, это стоило мне доллара. Пришлось задобрить домовладелицу.

– Это был твой доллар, Арчи.

– Нет, сэр. Это был доллар из средств на текущие расходы. Он занесен в бухгалтерскую книгу.

Я направился с ним к лифту. Если бы ему приходилось спускаться и подниматься пешком, думаю, он никогда бы не появился наверху. Даже ради растений.

Он тут же принялся за Анну. Это было прекрасно, хотя пятью годами ранее я бы этого не оценил. Красота заключалась в абсолютной всеохватности расспросов. Если девушка владела хотя бы крупицей информации, если в ее памяти хранилось полустертое ощущение или реакция, способная указать нам след или дать намек, они просто не могли ускользнуть от Вульфа. Он допрашивал служанку на протяжении пяти часов. Его интересовал тембр голоса Карло Маффеи, его привычки, манера одеваться, пристрастия в еде, характер, умение вести себя за столом, отношения с сестрой, миссис Риччи, самой Анной и всеми, с кем Анна когда-либо встречала его. Вульф расспрашивал ее о миссис Риччи, о всех жильцах, снимавших комнату в пансионе за два последних года, о соседях и торговцах, доставлявших товары на дом. Все это он проделывал с легкостью и неспешно, заботливо следя за тем, чтобы не утомлять ее. Совсем не так, как в тот раз, когда при мне допрашивал Лона Грейвса. Его Вульф мочалил почти целый день и в итоге едва не свел с ума. Мне казалось, что он выудил из девчонки лишь одно, да и то немногое. Признание, что она вынесла нечто из комнаты Маффеи тем самым утром в среду. Бумажки из ящика комода, с клеевым слоем на обороте и напечатанными названиями пароходов «Лючия» и «Фьоренца» на лицевой стороне. Конечно же, это были багажные наклейки. Полистав подшивки газет, я выяснил, что «Лючия» отплыла 18 мая, а «Фьоренца» – 3 июня. По-видимому, Маффеи намечал отъезд в Италию не один раз, а дважды, и оба раза откладывал. Анна, по ее словам, взяла бумажки, потому что они были очень яркие. Ей захотелось наклеить их на сундук, в котором она хранит одежду. За ужином, когда мы все трое сидели в столовой, Вульф оставил Анну в покое и говорил лишь со мной, в основном о пиве. Однако, когда настал черед кофе, он отвел нас назад в кабинет и вновь принялся за расспросы. Он ходил вокруг да около и возвращался обратно, наугад набрасывался на темы столь неуместные и незначительные, что любой, кто прежде не видел, как он из подобной шляпы вытаскивает кролика, несомненно, принял бы его за психа. К одиннадцати я совершенно вымотался, отчаянно зевал и готов был сдаться, досадуя, что Вульф не выказывает ни малейших признаков нетерпения или разочарования.

Затем он внезапно попал в точку:

– Так мистер Маффеи никогда не дарил вам подарков?

– Нет, сэр. Кроме той коробки мела, о которой я говорила. И газет, если это можно назвать подарком.

– Да. Вы сказали, что он всегда отдавал вам свою утреннюю газету. «Таймс».

– Да, сэр. Однажды он сказал мне, что выписывает ее из-за объяв. Ну, знаете, объяв о работе.

– А в понедельник утром он отдал вам газету?

– Обычно он отдавал мне ее днем. В понедельник днем, да, сэр.

– Полагаю, тем утром не произошло ничего особенного.

– Нет, сэр.

Очевидно, Вульф уловил, как что-то мелькнуло у нее в глазах. Нечто едва заметное, ускользнувшее от моего внимания. Во всяком случае, он стоял на своем:

– Точно ничего особенного?

– Нет, сэр. Кроме… Ну конечно… Вырезка!

– Вырезка?

– Он вырезал кусок газеты. Большой кусок.

– А он часто делал вырезки?

– Да, сэр. В основном вырезал объявы. Может, только их и вырезал. Я заворачивала в газеты отбросы, и мне приходилось просматривать, нет ли в бумаге дырок.

– Но это был большой кусок.

– Да, сэр.

– Значит, не объявление. Вы уж простите меня, мисс Фиоре, что я не говорю «объява». Предпочитаю не употреблять этого слова. Значит, из понедельничной газеты он вырезал не объявление.

– Ах нет, это было на первой странице.

– Вот как? А он когда-нибудь до этого делал вырезки на первой странице?

– Нет, сэр. Точно нет.

– Ничего, кроме объявлений?

– Ну, я не совсем уверена в этом. Пожалуй, только их. Мне так кажется.

С минуту Вульф сидел, опустив подбородок на грудь. Затем повернулся ко мне:

– Арчи, дуй на Сорок Вторую улицу и привези двадцать экземпляров понедельничной «Таймс».

Я был только рад взбодриться. Не то чтобы наметился повод для воодушевления. Я понимал, что Вульф всего лишь нащупал единственную трещинку, из-за которой мог блеснуть свет. Я не ожидал ничего особенного и полагал, что он не ожидает тоже. Однако июньская ночь выдалась чудесной – прохладной, но спокойной и приятной, и, мчась через город к Бродвею и поворачивая на север, я с удовольствием вдыхал свежий воздух, подставляя лицо ветру. На Таймс-сквер я приметил знакомого копа, Марви Дойла, который прежде патрулировал Четырнадцатую улицу, и он позволил мне оставить машину на обочине Бродвея, пока я наведаюсь через улицу к редакции «Таймс». Тротуары были запружены толпами, валящими из театров и кино и решающими, потратить ли пару баксов в нелегальном кабаке или ограничиться десятью центами в «Нидиксе»[2].

По возвращении в кабинет я обнаружил, что Вульф дал девушке передышку. Он велел Фрицу принести пиво, и теперь Анна потягивала его маленькими глотками, словно горячий чай. На ее верхней губе осталась полоска высохшей пены. Сам он прикончил три бутылки, хотя я отсутствовал не дольше двадцати минут. Стоило мне войти, как он объявил: