— Пайя, Милое, видали, как я с генералом Живоином Мишичем беседовал? О чем — это мое дело. Когда майор Ракич спросит, вы только скажите, что генерал окликнул меня из автомобиля и мы с ним беседовали, пока по цигарке из газетной бумажки не выкурили. Больше вы ничего не знаете. А гусыню, само собой, по-свойски поделим.

Громыхал фиакр, извозчик кричал, барыни кричали, чтоб он ушел с дороги. А ему все хотелось шагать по автомобильному следу. Уж так хотелось! Пока ночь не настанет, по автомобильному генеральскому следу. Назло им. Война может кончиться, все к чертовой матери пошло, а он даже капралом не стал. Дважды командир батареи представлял его к повышению, а за Майков Камень — к медали. И ничего, все испортил майор Ракич. Ладно, попадется он в темноте где-нибудь вот так на дороге — стреляла винтовка, а чья — неизвестно. Три месяца воюет, оглох от грохота пушек, а ни одной звездочки не добыл. А ведь есть люди, которые уже унтер-офицерские лычки пришивают. И слыхом не слыхали, как над головой гаубицы гудят. Словно дядюшка у них сам господь бог, а ему майор Ракич норовит сапогом по загривку. И еще в пехоту загнал. Пока-то ротный его узнает, пока-то батальонный о нем услышит, Сербия войну и закончит. Когда уходил воевать Алекса, глядел на Прерово, дал себе клятву и обет вернуться обратно или офицером, или богачом с мешком дукатов, а без звездочек или дукатов домой возврата ему нет. И после войны опять служить у Джордже Катича и Адама — нет, лучше вовсе не жить.

— Не ори. С дороги не сойду! А зацепишь меня своей телегой, получишь пулю в брюхо. И везешь ты не снаряды, а баб. Вот и объезжай, если тебе к спеху.

Может, и неплохо, что его отправили в пехоту. Винтовка за спиной, по нынешним временам, когда воз с тыквами опрокинулся и кругом все головы потеряли, такой стрелок может куда угодно податься. Пару вот эдаких экипажей провеять. Не одни тряпки, сахар да рисовую крупу волокут они в чемоданах. Вон какие бабы, между грудями сумку с дукатами вполне уложить могут.

В эдаких-то чемоданищах не одни только платья да туфельки. Зеленые розочки и эмблемы модной торговли на шляпках — из Шабаца. Из Шабаца хозяин. А раз у него баба такая дебелая, значит, и кошелек соответствующей толщины. Если далеко не уедут, как стемнеет, он их пощупает. Сундук тесаком. Если б ночью через какой городишко пройти да по лавкам, по мануфактурным, прогуляться — колониальный товар, приправы, кофе, — мешка б два набил. А кому это сейчас надобно? Сейф нужен. Солидный какой-нибудь сейф. Двинуть по нему несколько раз железкой, он и расколется, как тыква. Потом в Прерово — ночью придет, до рассвета уйдет, никто не увидит, никому не скажет, что принес да где схоронил. А погибнет, пусть все к определенной маме катится!

— Милое, нам какой-нибудь городишко на пути попадется? Дочку им офицерскую, то подыхаем в кустах, то утопаем в грязи, надоело. Как считаешь, Пайя, куда поехал генерал Мишич? Он сюда заехал не для того, чтоб миры пировать да забавляться. Верно говоришь. Этот прикрикнет, да ярмо подтянет. Никогда не поздно голову сложить. Наверняка нам не то говорил, что думает, сохранить хочет нас сейчас, когда приперло. У него подкладка красная на шинели, погоны сверкают, под ногами сухо, над головой не капает. А пешком он разве что по комнате и расхаживает. Посыльный с адъютантом в рот ему смотрят. Такое надо защищать. Запомни, что я тебе говорю. Этот нас опять к Дрине вернет. Как это чем? Или не слыхал, как все офицеры, только мы в армию попали, одно и то же твердят: надо сложить голову за отечество. А тебе и знать не дано, что такое отечество. Ты погибнешь, а внакладе от этого и держава, и баба твоя. Кто державе станет налог платить, если все мужики полягут! А должен кто-нибудь штаны носить. Ты, слушай, когда стемнеет, от меня не отходи. Я вот тоже насчет чемоданов прикидываю. Одеяло нам ни к чему. Только то, что в мешок да в карман сунуть можно. Не беспокойся, не сорвется. Темнеет.

При въезде в Мионицу автомобиль застрял в толпе солдат и нагромождении фуражных повозок. Штатские и военные, понося друг друга на чем свет стоит, дрались за хлеб и ракию, которыми торговали местные жители. Беженцы требовали, чтобы им дали проход, ломали заборы: люди и скотина хлынули по дворам и огородам, в криках и проклятиях хозяек. Тщетно подавал сигналы шофер. Адъютант призывал офицеров навести порядок и обеспечить проезд генералу Мишичу; офицеры, глядя друг на друга, кидались на смешавшиеся роты и батальоны, однако солдаты не обращали внимания на угрозы и крики.

Генерал Мишич внимательно всматривался в измученные лица солдат. В их глазах, кроме отчаяния, он видел только страх — страх перед швабами — и ни в ком не замечал испуга другого рода — испуга от невыполненного приказания, неисполненного долга. Этим страхом солдат обороняется от ощущения гибели и сражается против неприятеля при любых обстоятельствах. Солдат остался один на один с разгромом и мукой. Один перед лицом смерти. Он утратил доверие к командованию, а это значит — и к государству, и к родине; одновременно с утратой этого доверия растворилось и то боевое сознание сербов, с которым эти же самые солдаты победили турецкую и болгарскую армии. Сейчас в их душах поселилась безнадежность. С полудня проезжает он, Мишич, через войска и нигде, ни в чем не замечает руки командиров. Офицеры смешались с толпой, и различить их можно только по мундирам или по тому, что некоторые из них остались верхом. Беженцы подавили армию, развалили ее своим страхом и своим беспорядком. Плачем женщин, детей, ревом скотины. К страданиям армии люди добавили свои страдания. Перегрузили солдата мукой, лишили веры в то, что он защищает и народ, и себя самого. Жертва утратила в глазах солдат всякий смысл. Необходимо немедленно отделить беженцев от боевых частей. Самое главное сейчас — отделить заботы армии от забот гражданского населения. Разделить их. Чтоб они не захлестывали друг друга. Но дорога узкая, разбитая и одна для всех. Всегда у всех нас и на всех одна дорога. Такая уж наша страна и такая доля. Если генерал- фельдцегмейстеру Оскару Потиореку удастся в течение ночи перерезать эту дорогу, то Первая армия развалится окончательно.

Адъютант Спасич бился с солдатами, не желавшими убрать с дороги фуражные двуколки. Так не годится, поручик. Но сам он, генерал, сейчас не должен вмешиваться. Не следует начинать ничего, что не увенчается успехом. Любое исходящее от него приказание должно быть таким, чтоб люди могли его выполнить. В противном случае Первая армия будет существовать лишь на оперативных картах Верховного командования. В сутолоке и давке затерялся Спасич. Шофер не переставая сигналил. Драгутин избегал смотреть на то, что происходило впереди; скорчившись, он прятался от взглядов солдат, стыдился, что сидит в машине с генералом.

— Позови поручика, Драгутин.

Толпа пьяных и обезумевших, оборванных и грязных солдат, проклиная державу и господ, кинулась на автомобиль, чтобы его перевернуть. Подходящая встреча нового командующего перед штабом армии; разъяренные солдаты прижимали лица к стеклу, чтоб увидеть его, и не видели. Тогда уверенным движением Мишич сам открыл дверцу и встал лицом к лицу с разбушевавшейся стихией. Солдаты разом умолкли, замерли, застыли рядом. Теперь с ними можно поздороваться:

— Помогай вам бог, герои!

Некоторые откликнулись даже слишком громко. Он обратил внимание — отвечали не все. Правда, все отступили в канаву, где текла грязная вода. И чего-то ждали. Ни слова не позволить им сейчас произнести; он сел обратно в машину. Офицеры проложили дорогу, вытянувшись, стояли в грязи.

— Извините, господин генерал. Но это развал.

— Это всего лишь тяжелое положение, поручик. Оно может превратиться в развал, если офицеры будут себя вести подобным образом.

И новая схватка в пути: солдаты повалили в канаву свинью, один колет, остальные держат за ноги, а вокруг — крики, вопли, проклятия женщин, плач детей. У Мишича не было больше сил все это видеть. Принимать в таком виде армию от прежнего честолюбивого командующего, офицера, тщеславие которого не уступало его разуму, а храбрость превосходила знания, было мучительно, мучительный конец мучительного дня, начало еще более мучительной ночи. А ведь это край, где он родился; каждое деревце ему здесь знакомо. И это решающий день в его собственной судьбе. Он и Драгутин сейчас единое целое. Стоят на одном и рождены во имя одной цели.