— Кто сербский знает? — крикнул он. — Я вам плохого не сделаю, не бойтесь. Скажите только, не видели ли вы табун лошадей, голов пятьсот? Утром прошел по этой дороге. Куда они направились?

Солдаты молча таращились на него.

— Даже сербского никто не знает, а мы вас победили! — разозлился он.

Пришпорив коня, поскакал дальше, оставив их в канаве и с поднятыми руками.

На изгибе Дрины за тополиной рощей он чуть не попал под пулеметный огонь. Подогнал коня к толстому дереву у дороги, вслушался, вглядываясь в тополя, за которые опускалось солнце.

Это их последние рубежи. Как их миновать? И куда дальше? Скоро ночь. Выходит, все его старания напрасны. Ребята теперь разъедутся по домам в отпуск на рождество, а он угодит под военно-полевой суд как дезертир.

Пулемет и винтовки трещали так, будто отбивали атаку. Ржали кони. Значит, конница атакует, сделал он вывод. Никогда с тех пор, как оказался на войне, — а ему приходилось ходить в конную атаку с дивизией — не слышал он такого ржания. Из-за тополей выскочили лошади и помчались полем к нему. Он погнал коня галопом навстречу им, убегавшим от леса.

— Это те лошади! — вслух вырвалось у него, и он сильнее пришпорил коня.

Влетел в тополиную рощу, понесся к непрекращающемуся ужасному ржанию. На опушке конь замер: на большой открытой отмели разлившейся Дрины бились сотни связанных друг с другом лошадей; они шарахались в разные стороны, ржали, бросались в воду и отступали назад, бились подобно бушующей реке, рвали свои путы, пытаясь освободиться, прыгали друг на друга, вставали на дыбы, устремлялись к пылающему солнцу и падали — мертвыми; трупами лошадей сплошь была завалена отмель.

Адам зажмурился, он оглох от лошадиного крика; не слышал, как свистели пули, открыв глаза, осознал; в сотне шагов из-под высоких тополей в него целились из винтовок швабы, в то время как пулемет косил обезумевших лошадей. Он выскочил из седла, сорвав с плеча винтовку, ударил прикладом коня — и тот умчался в рощу, а сам укрылся за деревом и ожесточенно стрелял в убийц лошадей. Ему отвечали разрозненно и неточно, зато пулемет продолжал свое дело, словно вынуждая лошадей вплавь добираться до берега Боснии. Лошади тонули под раскалывавшимся над горами солнцем. Тех, которым удавалось порвать путы и освободиться, сражали залпы. Адам целился в пулеметчика — неудачно; сорванная вражескими выстрелами омертвевшая кора осыпала его. Он выстрелил еще раз, повернулся к реке: там дергались в предсмертных судорогах тела лошадей, только с десяток животных еще оставались на ногах, они стояли над трупами и ржали, обратившись к реке, к горам, к заходящему солнцу. У Адама мутилось перед глазами: может быть, это сон. Падали последние лошади; пулемет заглушал последние крики и ржание. Утихали вороные тела. Стрельба прекратилась. Адам опустил винтовку, оглушенный тишиной. Только шум Дрины вздымался к багряному облаку. Взвод австрийцев цепью отступил к тополям и исчез во тьме рощи.

Адам встал, ноги у него подгибались, как во сне, попытался подбежать к убитым лошадям. Остановился возле первых трупов. Не мог ни перешагнуть их, ни обойти; он слышал хрипы, видел последние судорожные движения ног; они хотели подняться и падали — мертвые на мертвых; лежавшие в воде, казалось, грызли гальку, выплевывая песок и камешки. А он искал Драгана, и это не было сном. Раненые лошади истекали кровью, слабели, стонали, пучили глаза — это снова был сон. Штыком он разрывал уздечки, резал поводья, освобождая мертвых от мертвых; ступал по лужам крови, искал знакомую голову, дорогую белую звездочку между глаз. В одном взгляде он увидел огонь пылавшего неба, пламенем солнца или выстрелов — кто узнает. От этого пламени, пылавшего в остановившихся глазах, ему стало холодно, наверное, это не во сне. Штаны промокли, в башмаках хлюпала вода или кровь, он поймет это, когда проснется. Он разглядывал лошадиные ноги, видел белые бабки, чулки, а может, и не видел уже, и во сне наступает ночь. Все кони вороные. Он не спит. Замер над конем, бившим головою о землю. Слушал его последние хрипы, последние вздохи. Хотелось кричать, но не было голоса. Он сложил пальцы для свиста. Свиста не услышал. Громоздились трупы вороных. Гора трупов. Горы трупов. Скалы из мертвых вороных. Река замедлила бег, а может, и вовсе остановилась. Пожар угасал в небе, дым стлался над рекою. Адам, оглушенный тишиной, ослепленный тьмою, не мог пошевельнуться.

Над головой со свистом прошелестела стая диких уток и упала на мелководье, возле убитых коней. Дикие птицы гоготали, приводя его в ужас своей смелостью, силой, жизнью. Небо и тишину вспорола новая стая диких уток, шумно опустилась в реку, захлопала по воде крыльями.

Неужели это он ходил с дедом на диких уток на Мораву? Неужели он когда-то мог стрелять по этим стремительным, всевидящим, прекрасным живым творениям с зеленым хохолком на затылке?

Дикие утки гоготали, громко хлопали крыльями рядом с затихшими лошадьми. Пронзая небо, приближалась еще стая, улавливало ухо. Он поднял винтовку и выстрелил в плотный клубок над собою, чуть ниже яркой звезды. По берегам Дрины грохотом полевого орудия разнесся этот, вероятно последний, выстрел Первой армии. Темный шарик стал быстро падать, он испугался, что попал, и винтовка выскользнула у него из рук, но утка с клекотом вновь устремилась ввысь и в одиночку повернула назад, на восток, к Сербии. Он облегченно вздохнул — промахнулся.

Забросив за спину винтовку и обходя лошадей, пошел к тополям за конем. Позади шумела Дрина; над головою шелестели невидимые стаи диких уток.

Пятнадцатого декабря в одиннадцать часов воевода Мишич докладывал Верховному командованию:

«Согласно последним поступившим донесениям, на всем протяжении западного сектора остатки разбитых частей противника отброшены за Дрину и Саву, так что наша территория полностью очищена… Понесший поражение противник контролирует свою линию фронта передвижениями мелких патрулей ландверных полков…»

Он созвал начальников отделов штаба армии и потребовал, чтобы в течение трех дней была налажена телефонная связь со штабами дивизий. Бурные ссылки на нехватку оборудования решительно пресек:

— Господа, Первая армия, пусть на короткое время, завершила бои. Наступили дни передышки, когда командующий имеет право отдавать невыполнимые приказы.

Офицеры, не скрывая восторга, молча покидали помещение.

С улицы доносились звуки трубы, отдаленно напоминавшие похоронный марш. Три дня вереницей двигались по мостовой похоронные процессии из одних женщин, изредка попадались мужчины. Он подошел к окну: сейчас провожали офицера.

На похоронных дрогах, которые тянули тощие грязные клячи, покосившись, стоял большой черный гроб, на крышке, как прибитое, лежало офицерское кепи. Следом уныло шагали, опустив головы, четыре офицера; солдат, вероятно ординарец покойного, нес крест, а шагах в десяти впереди в лохмотьях, опанках и крестьянских штанах маршировал трубач, со свистом и писком исторгавший из своего инструмента какие-то звуки, очевидно, похоронный марш.

Став по стойке «смирно», до боли стиснув челюсти, воевода Мишич тоже прощался с убитым. У парня хоть будет известна могила. А это немало, подумал он.

Вошел Драгутин с охапкой дров, бросил их к печи; Мишич вынужден был повернуться:

— Что ты хочешь сказать мне, Драгутин? На побывку пора?

— Не приспело еще время для домашних и своих собственных забот, господин воевода. Я вот от самого Гукоша думаю: ну, выгнали мы швабов. Людям, что уцелели, будет как было, может, даже с еще горшей мукой и бедой. Потому что осиротели мы начисто. Власть будет властвовать как прежде и налоги собирать. Чиновнику жить надо, и держава в долгах, а беднеть не должна. Торговцы станут обдирать мужика почище, чем прежде. Офицерам полагаются чины и ордена, как водится. Солдатам дадут отпуска, покороче или подольше, это зависит от Франца Иосифа и воеводы Путника. Поковыряют они землю кое-как, заборы да овины подлатают, поговорят с бабами и стариками. Поиграют с детишками — и обратно. А этот тяжкий бой сербский, как есть говорю, волы вытянули, господин воевода. Без волов и скотины, которые по такой беде, в такой грязи и топи хлеб волокли, патроны, снаряды и прочее для войны нужное, мы ничего бы со швабами не сумели сделать. Ей-богу, ничего. И я вас прошу, если можно, когда будете приказ по армии писать с благодарностью, помяните сербских волов. Сербских волов. Сербский скот, господин воевода. Бога ради. И справедливости ради. Я видел много бездушных людей, а не встречал вола, у которого души бы не оказалось.