— Что поделаешь, Адам. Время такое. Сейчас короны теряют да государства. И люди остаются без чести и без нажитого добра. Без могилы да без креста. Исхитрись, побереги себя. — Он положил руку Адаму на плечо.

Тот увернулся.

— Не беспокойся ты о моей голове. Лучше окажи мне услугу. Если сразу пойдешь в Прерово, передай отцу, чтоб где хочет купил мне хорошего коня. Лучшего во всей округе, и чтоб сразу сюда пригнал. Не могу я воевать на кляче. Негоже мне на гнилой кобыле сидеть. Сделай это для меня. — Парень посмотрел в полные слез глаза Толы. Может, он в самом деле ему отец, как шептались в Прерове? Разве из-за хозяйского сына и соседа плакать станешь? И Адам раскаялся, что попросил Толу. Деревенского пустобреха, мелкого жулика, таскавшего тыквы и фасоль, летом слонявшегося возле мельниц, а зимой вокруг котлов с горячей ракией.

— Сделаю для тебя все. Сперва только хочу Алексу и Блажу повидать. Они где-то тут, в пехоте, возле Леушичей и Браича.

— Ступай, разыщи их. А доберешься в Прерово, передай отцу, что я сказал. И привет всем, кто меня вспомнил.

Он протянул ему руку, прощаясь. У Толы опять показались на глазах слезы. Адам влез обратно в ясли и с головой накрылся попоной.

С неба протянулась к нему рука белая рука с неба нежная мамина рука с пальцами Милены ожогом Иванки на тыльной стороне ладони почему ты сынок опять спишь в очках разобьешь стекла порежешь глаза Иван самая чудесная рука на свете протянулась сквозь облако мамины пальцы гладят его по лбу перед сном поцеловал бы их не может приподнять голову отяжелела голова не может мама мама рука протянувшаяся с потолка снимает с него очки уронила их застонала погасла он зарыдал очки стоят перед ним в воздухе свободно он подпрыгнул чтоб их достать очки взмыли к облаку опустились прыгают порхают он догоняет их по школьному двору незнакомой пустыне ноги на берегу Савы погружаются в песок по колено в снег по пояс очки наверху стекла маленькие солнца ослепляют он прыгает машет руками чтоб их достать слышит их полет не видит их откуда-то доносится:

— Проснитесь, господин взводный. Проснитесь. Ничего нет опаснее сна.

Иван Катич уже понимает: его будит Савва Марич — и, прежде чем открыть глаза, ощупывает внутренний карман: очки на месте! Его обдало холодным потом: это запасные, те, которые отец дал ему в Крагуеваце при расставании. Последняя пара. Под какой-то безымянной вершиной ночью, когда они отступали, он прыгал через ручей, ветка зацепила очки, и он не сумел их найти. Это было самое ужасное с тех пор, как он на фронте.

— Вы стонали во сне. Что вам снилось, господин взводный?

Он открыл глаза, приподнялся, надел очки: вокруг большого костра спали солдаты.

— Что-то страшное снилось. Очки у меня потерялись, — прохрипел. — Который час, Савва?

— Скоро полночь.

— Я проспал пятнадцать часов! Какие поступили распоряжения?

— Отдыхать, подкрепляться, истреблять вшей. Я вам тут ужин оставил. Вы продрогли, идите ближе к огню. Вот поешьте, а я прилягу на ваше место.

— Спасибо вам, Савва. Ложитесь. Я до утра не засну. — Он ощупывал очки, вытирал вспотевший лоб.

На жестяной тарелке лежали кусок жареного мяса, головка лука и ломоть черного хлеба; Иван присел на треногую табуретку возле огня, принялся за еду. Савва Марич улегся на его место, на сено, которое он принес.

Иван не помнил уже, когда в последний раз ел мясо, жевал с трудом: во сне мамина рука сняла с него очки. Что означает этот сон? С неба — мамина рука. Пальцы Милены. Откуда этот ожог у Иванки? Да, мамина рука сняла с него очки. Он перестал жевать, ощупывал очки, дужки. Может, привязать их бечевкой к ушам? Нет, проволокой. Где ее тут найдешь? Савва наверняка знает, как лучше прикрепить очки к ушам, к голове, чтобы их ничто не могло сбросить. Во сне они порхали как бабочки, как птицы, обожженные солнцем.

Обеими руками держал он дужки очков и смотрел в огонь: все тело, все мускулы, все кости полны одним, одно чувствуют, одно предвещают.

Тола Дачич переступил порог и среди десятка спавших возле очага солдат увидел Алексу: окаменел старик да так и остался стоять в распахнутой двери. И тут он самый большой, его парень. Только исхудал очень, бедняга. Слезы подступили у Толы к глазам. А тот кто, в таких, господи помилуй, гляделках, пишет что-то в книжечку на коленках? Он разглядел чин, тихо поздоровался, чтоб не разбудить солдат:

— Помогай бог, господин унтер-офицер!

— Здравствуй. Помоги тебе бог, старик!

— Меня зовут Тола Дачич, из Прерова я. Отец я Алексы, — произнес чуть погромче, не сводя глаз с сына. Да вроде и не очень он исхудал, не как другие, бедняги.

— Ты отец Алексы? Ты, старый, в самом деле из Прерова?

— Точно говорю и не стыжусь этого.

— Ты знаешь Катичей? Ачима? Это мой дед. Меня зовут Иван Катич.

— Ты сын Вукашина? И начальник у Алексы?

— Да, я сын Вукашина Катича. И взводный у Алексы.

Тола разглядывал его. Никогда не видывал он таких очков: сквозь стекла глаз не видать. Слепой, а начальником у Алексы! И такой скрученный, худющий, безусый, ветер унести может, а тоже — командует людьми, человеками. Алексой. Эх, господи, неудачник ты вечный, сынок мой, упрямец несчастный, кого оседлают, до самой смерти перемены не будет. Неужто так надобно, чтобы и на войне Катичи поверх нас, Дачичей, были? Тола вошел в дом, снял котомку.

— Господь, Катич, всемогущ, но война, я бы сказал, посильнее. Почему так устроилось, что в этих хлябях именно ты, внук Ачима, стал начальником над моим Алексой и я сейчас вас обоих радуюсь видеть? Вас, Катичей, и нас, Дачичей, одни нивы питают, соседи мы и в жизни, и на кладбище. Очень я радуюсь, очень, парень, что ты у Алексы начальником.

— Вот тебе табуретка, садись, старый. Что дед мой поделывает?

— Я на землю присяду. А ты сиди, где сидел. Так уж заведено во веки веков. Нет, нет, не проси. Я на земле сидеть люблю. А твой дед Ачим здоров. Очень об Адаме тревожится. О внуке беспокоится. — Он умолк и посмотрел на Алексу: все на боку лежат, он один раскинулся, на улице его храп слыхать. Похудел, похудел, балагур. Только усы гуще стали, борода наружу щетиной вышла, как стерня. В кого у него такая борода, черт его побери?! На ногах швабские башмаки, видать, ноги оберегает. У кого на войне здоровые ноги, у того и жизнь. Неладно только, что с покойника обужу снял. Поскорей бы сбросить надо. И шинель германская. Слава богу, что шапка наша, и куртка, и штаны наши. Не видать ни медали, ни звездочек. Четыре месяца за державу бьется, а еще и капралом не стал. Ну да коли ее в мире нету, откуда ж на войне справедливости взяться. Хоть живой остался. Лучше живой свинарь, чем мертвый капитан.

— Разбуди сына, старый. Приятней ему будет, если ты его разбудишь, а не я.

— Пускай, пускай еще малость поспит. — Он не сводил с сына глаз: в Прерове уже полно девок на выданье, каждый третий дом остался без наследника. Никакой злой закон, никакая преровская несправедливость не заставят после войны Алексу быть слугой и поденщиком у Джордже. Что это такое тебе страшное во сне привиделось, сынок? Не иначе гонят тебя, злодеи. Окружают, мучители. Вон как жилы на лбу надулись. Пот выступил. Стонет, бедняга. Если во сне ему так, каково ж наяву? Тола встал и, переступив через двух спящих солдат, положил руку на грудь сына.

— Сынок, Алекса, — шепнул. — Просыпайся, сынок.

Иван Катич торопливо вскочил.

— Когда досыта наговоритесь, я вернусь, и ты мне о деде расскажешь, — пробормотал и вышел.

Тола сильнее принялся теребить Алексу, тянул за куртку.

Тот, заморгав, перевернулся на бок.

— Алекса, три недели, сынок, ищу тебя. Принес я тебе перемену белья, носки, для брюха кое-чего.

— Ишь где ты меня разыскал, — проворчал Алекса, не открывая глаз.

— Бог так велел.

— Генерал Мишич велел. Он у нас за бога. 

— И верно, человек он. Нет ему равных. Скоро Сербии хорошо будет, сказал он мне перед спуском с Сувобора.