— Ну и чудной ты, Алекса! — рассмеялся Савва.

С той стороны нет-нет раздавались выстрелы, перекрывавшие крики.

— Савва, давай ударим по ним. Это ужасно. Это невыносимо, — взмолился Иван.

— Зачем? Шутят солдаты. Свои ведь. Слава богу что понимаем друг друга.

— Вот рассветет, и вы в штаны наложите! И так небось в мокром сидите! Не одну, поди, пару штанов выбросить пришлось.

Посреди наступившей короткой тишины в неприятельских окопах вдруг раздался взрыв гранаты — похоже, там, откуда кричали про чужую жену. Стоны, возня. Посыпались камни, кто-то бежал.

— Ты, Сретен? — спросил Савва.

Солдат свалился в окоп.

— Отделал я его за ту задницу, паскуду!

— Почему ты убил человека? — потрясенный, спросил Иван.

— Да я за свою бабу самого короля Петра прикончил бы, не только какого-то швабского подлипалу.

— Мы же братья, люди. Какая тут может быть ревность в таком ужасе! Это позорно и страшно! — Ивану хотелось ударить Сретена.

— Если б ты, господин взводный, знал, какая у меня баба, и если б она твоей женой была, поглядел бы я тогда на тебя, сколько б ты сам бомб накидал!

Затрещал пулемет. Неподалеку от Ивана кто-то охнул. Тут же зачастил другой пулемет.

— Огонь! — крикнул Лука Бог.

Богдан Драгович лежал в сырой траншее, судорожно сжимая винтовку, и вслух спрашивал: «И это война?» Винтовка в руках дернулась, он оглох от звука выстрела; плечо болело после отдачи; он замер. Так он сделал свой первый выстрел. Теперь он всматривался в цепь огоньков, различал выстрелы. Неужели он должен стрелять в братьев, первый выстрел — и сразу по ним, сразу в них? Каков же будет конец, если это начало? Он перезарядил винтовку, но не выстрелил. Тряслись руки. Над головой свистели пули, дробя камень.

— Ранило меня, — крикнул солдат.

Богдан сделал второй выстрел наугад. Завеса огня приближалась, на той стороне запищала труба. Кто-то кричал по-немецки. А он стрелял, стрелял. По этой трубе, по тому, кто выкрикивал угрозы на чужом языке. Его опять тошнило.

— Ты чего не уходишь, в господа бога твоего студенческого?

Кто-то тянул его за полу шинели, наверное, сам Лука Бог, но он не смел, не мог подняться. И стрелял по тем, кто орал и накатывался на него, подгоняемый писком трубы, более пугающим, чем огонь. Его толкнули посильнее, кто-то выругался, куда-то потянул. Он вскочил на ноги и кинулся бежать. Свалился на камни, раненный в колено. Отчаянные крики и брань катились на него сверху, казалось, вот-вот раздавят: подпрыгнув, он бросился вниз, во тьму, в овраг, где реже сверкали пули.

Напоролся на пень, ощупав его, пристроился рядом. Совсем один, поблизости никого. Здесь он и встретит свой конец. Только эта мысль была в голове. Сверху, с неба, рев выливался в песню:

Такое не может быть. Не может. Он в самом деле контужен, и у него начались галлюцинации. Он встал и, шатаясь, побрел по оврагу, зашел в воду, натыкаясь на камни и деревья. Галлюцинации. Кто-то звал его по имени. Вроде бы в самом деле. Должно быть, Иван. Ему он признается во всем. Пусть узнает, что я не тот, в кого он верит. Хорошо, что я отправил письмо. Все окончилось в первый же день. Наверху не переставая звучала победная песнь, лишь изредка раздавались выстрелы. Он едва нашел в себе силы подать голос, ответить Ивану. Горло сжимала судорога. Он упал на колени, ударившись головой о камень, сунул лицо в обжигающе-холодную воду и сделал несколько больших глотков. Рот был полон песка. Он выплевывал его. Вытирал рот звал Ивана.

— Где ты, Богдан?

— Здесь.

Иван не видел его, бежал на голос.

— Тебя сильно контузило?

— Нет, вовсе не контузило.

Иван обнял его, различив в темноте. Вырываясь из объятий, Богдан хрипел:

— Иван, я трус.

— Ничего. Лука Бог сказал, снаряд разорвался совсем рядом, и ты наглотался дыма, оттого тебя и вырвало. — Голос звучал радостью, растроганный Иван вытягивал руки, чтобы положить их на плечи Богдана.

— Откуда Лука Бог знает? — хрипел Богдан.

— Он сказал мне об этом. А я искал тебя, когда мы отбили окопы.

— Нет, Иван. Это неправда, Лука Бог не то рассказал. Я испугался и не сумел дойти до окопов… Вот и все.

— Не болтай глупости. У тебя сейчас в голове кутерьма.

Богдан умолк, насильно заставляя себя примириться со своей подлостью.

— Что тебе запомнится из первого боя, Богдан?

— Я не хочу ничего помнить. Я хочу снова начать войну. Но это невозможно.

— А для меня самым страшным были слова о женщинах во время передышки. Эта потребность беспредельно унизить противника, оскорбить его душу. И ревность Сретена. Солдата из моего взвода. Честь мужчины, месть мужчины. Может, я брежу, Богдан?

— Не знаю.

— А мы так верили, что мы братья. И шли воевать за то, чтобы воссоединиться. Ты слышишь, что там поют?

— Это дураки. Таких всюду хватает. Германофилы, предатели. Это не хорватский народ.

— А народ — солдат Сретен из моего взвода?

Где-то рядом кричал Лука Бог:

— Взводные, проверить наличие людей! Головой будете отвечать, если хоть одна душа смоется ночью.

Без вступления или приветствия командир Дунайской дивизии второй очереди полковник Милош Васич доложил по телефону генералу Мишичу:

— Сегодня вечером между семью и восемью часами противник штурмом взял Бачинац.

— И?..

— Я приказал перейти в контратаку. Да не с кем было контратаковать. Восьмой полк разбит. Здесь сплошной ужас.

Мишич отвернулся к стене, сник. Провалился план наступления. Опять его разбили на Бачинаце. Опять бьют. Дядя бил колом, братья прутьями, страшный баран швырнул его в кусты. Теперь Оскар Потиорек со своими хорватскими ротами. Братьями, с которыми мы должны воссоединиться. Несмотря на окопы и штыки.

— Что еще? — он повысил голос.

— Если мы будем так же неистово защищать эту позицию, моя дивизия через два дня окажется полностью уничтоженной. Таково мнение всех полковых командиров.

— Неужели у вас и у ваших командиров нет иного мнения о судьбе войск, которыми вы командуете?

— Наше мнение отражает подлинное положение вещей. Мой долг сказать вам правду.

— Ваш долг, полковник, и в беде сохранить веру. Именно вам, когда ее нет у других.

— Простите, господин генерал, но меня не нужно учить добродетели. Я решительно повторяю: мы стоим перед катастрофой. Она началась.

— Однако и в катастрофах, Васич, люди надеются уцелеть и выжить. Нам с вами дано право командовать людьми и требовать от них самопожертвования и мук только во имя того, чтобы весь наш народ не пережил то, что вы называете катастрофой. Только ради этого. Вы слышите меня, полковник?

— Господин генерал, я не могу постоянно выслушивать лекции о патриотизме, лишь подчиняясь субординации.

— А я не могу постоянно убеждать своих полковников в том, что они не унтер-офицеры. Что еще вам угодно мне сообщить?

— Если вы намерены что-либо предпринять, дайте нам свежие войска. И артиллерийские снаряды. Именно снаряды, генерал!

— Я вас понимаю, полковник. Но всех, кого в Сербии можно было призвать в армию и отправить на поле боя, мы отправили к вам вчера и позавчера.

— Мы получили невооруженных рекрутов. Без винтовок. Что мне с ними делать? Они еще больше дезорганизовали войска.

— Я дам вам немного винтовок. Остальные добывайте в бою. Студенты к вам прибыли?

— Прибыли. Это весьма трагично. Весьма.

— Такова их судьба и их долг. И пожалуйста, проверьте, чтобы ни одного из них не было при штабе. Погодите, а что будем делать с Бачинацем?