— Прощай… — бросил он наконец с нервной веселостью.

Сразу же дверь открылась снова, и женский голос испуганно бросил:

— Жан! Жан!.. Сжалься!

— Еще чего!

— Постой, Жан. Теперь ты не сможешь отказать мне в этом. Послушай…

Он направился к двери.

— Послушай, сейчас я умру.

Он не остановился. Она ползла на коленях. Конечно, она ползла на коленях по красному, сомнительной чистоты ковру гостиничного номера; казалось, было воочию видно, как она цепляется за брюки мужчины, а тот отпихивает ее ногой.

— Клянусь… клянусь… клянусь… Она икала, слова застывали у нее на губах.

— …что я отравилась.

Хлопнула дверь. Шаги прозвучали по коридору и стихли на лестнице.

Снизу донеслось слабое эхо разговора между уходившим мужчиной и портье в черном.

Г-н Монд стоял в темноте посреди комнаты. Нащупал выключатель и удивился, увидев себя в рубашке и босиком. Он подошел к двери в смежную комнату, прислушался, но безуспешно: ни рыданий, ни вздохов.

Тогда он покорно поднял с пола валявшиеся у кровати брюки, к которым до сих пор не привык. Домашних туфель у него не было, и он надел ботинки, не завязывая шнурков.

Он бесшумно вышел из комнаты, постоял у соседнего номера и робко постучал. Никто не ответил. Он нажал ручку, все еще не решаясь открыть дверь.

Наконец он услышал едва различимый звук, словно кто-то задыхался и силился глотнуть воздуха.

Он вошел. Номер, как и у него, разве что чуть побольше. Зеркальный шкаф открыт настежь, дверь в ванную тоже. На полу сидела женщина в забавной позе, вроде китайского бонзы. Платиновые волосы падали ей на лицо.

Глаза у нее были красные, но сухие. Сложив руки на груди, она смотрела в пространство.

Женщину, казалось, не удивило его появление. Однако она все же заметила его и, не шевелясь, не говоря ни слова, смотрела, как он подходит к ней.

— Что вы сделали? — спросил г-н Монд.

В расстегнутых брюках, с уже редкими, всклокоченными, как утром после сна, волосами, в незашнурованных ботинках, он не сознавал, на кого сейчас похож.

— Закройте дверь, — вздохнула она. Потом спросила:

— Он ушел, да?

И, не дождавшись ответа, закончила:

— Я знаю, он больше не вернется… Как глупо! Последние слова она прокричала с недавним исступлением, воздев руки к небу, которое словно осуждала за глупость мужчин.

— Как глупо!

Опираясь на пол руками, она попыталась подняться и в какой-то момент встала на четвереньки. Под коротким черным шелковым платьем в обтяжку виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета. Губная помада и тушь на ресницах чуть размазались, придавая женщине вид выцветшей куклы.

— Что вы здесь делаете?

От усталости она еле держалась на ногах, но не решалась лечь в уже приготовленную ко сну постель и подозрительно смотрела на вошедшего к ней мужчину.

— Я слышал, — пробормотал он. — Испугался… Вы же знаете…

Она скривилась: ее тошнило. И совсем тихо, словно рассуждая сама с собой, простонала:

— Хорошо бы, если б меня вырвало!

— Вы что-то приняли, да?

— Гарденал.

Она ходила взад-вперед, прислушиваясь к происходящему в ней, лоб ее озабоченно наморщился.

— Я всегда носила в сумочке гарденал: для него — он плохо засыпает…

Господи!

Она сцепила руки и заломила их, чтобы вызвать новый приступ.

— Меня никогда не рвало? Может, это и к лучшему.

Я подумала, когда он узнает, что я…

Женщина струсила. Ее охватила паника. Обезумевшие глаза пристально смотрели на незнакомца, она умоляла:

— Что мне делать? Скажите, что мне делать?

— Я вызову врача.

— Только не это. Вы не знаете… Нет ничего хуже. Тогда его арестуют, и он опять скажет, что я…

Она не могла стоять на месте и расхаживала взад-вперед по ограниченному пространству комнаты.

— Что вы чувствуете?

— Не знаю… Мне страшно… Если бы меня вырвало…

Монд тоже не знал что делать. Оставить ее и бежать к врачу за рвотным не приходило ему в голову, вернее, это казалось ему слишком сложным.

— Сколько таблеток вы приняли? Она разозлилась, взбешенная его беспомощностью, а может быть, и нелепостью его облика.

— Ну почем мне знать? Все, что оставалось в тюбике. Шесть-семь. Мне холодно.

Она набросила на плечи пальто, взглянула на дверь, явно намереваясь искать помощи на стороне.

— Подумать только, он меня бросил…

— Послушайте, давайте я попробую. Моя дочь тоже однажды проглотила таблетку.

Оба говорили бессвязно, а тут еще постояльцы с четвертого этажа, очевидно решившие, что продолжается скандал, стучали в потолок, требуя тишины.

— Идите сюда. Откройте рот. Не мешайте.

— Вы делаете мне больно.

— Потерпите. Да стойте же!

Он поискал, чем бы пощекотать ей в горле, и оказался настолько беспомощным, что взял у нее платок. Она держала в руке этот маленький твердый комочек, который Монд расправил и скатал жгутом.

— Ой, вы задушите меня… Ой! Одной рукой ему пришлось крепко ухватить женщину за голову, и он удивился, какой у нее маленький череп.

— Не напрягайтесь… Моя дочь тоже напрягалась… Так, хорошо. Еще немного. Ну как?

Спазмы сотрясли грудь женщины, и внезапно ее стошнило; она даже не заметила, что обрызгала человека, которого совсем не знала. Слезы застилали ей глаза, мешали видеть. Рвало ее чем-то красным, и Монд держал ее за плечи, подбадривая, словно ребенка:

— Так, так… Видите, уже лучше… Еще… Не сдерживайтесь… Давайте, давайте.

Она смотрела на него сквозь мутную пелену перед глазами, точно животное, у которого из горла извлекли кость.

— Ну что, желудок пустой?.. Позвольте-ка еще разок. Для уверенности.

Женщина покачала головой. Она слабела. Он помог ей добраться до постели; она легла, свесив ноги, и теперь тихонько постанывала.

— Если вы обещаете лежать спокойно, вести себя разумно, я спущусь вниз. Там наверняка есть газовая горелка или что-нибудь еще, на чем можно вскипятить воду. Вам надо выпить горячего, промыть желудок.

Она сделала знак, что согласна, но прежде чем выйти из комнаты, г-н Монд прошел в ванную посмотреть, не осталось ли там яда. Она с беспокойством следила за ним глазами, спрашивая себя, что он задумал. И удивилась еще больше, когда он стал рыться в ее сумочке, где лежали мятые банкноты, пудра, губная помада.

Но нет! Он же не вор! Монд снова опустил сумочку на ночной столик.

— Лежите спокойно. Я скоро вернусь.

На лестнице, стараясь не шуметь, он горько улыбнулся. Никто никогда не сделал для него ничего подобного! Всю жизнь, с тех пор как он себя помнил, он сам обычно приходил на помощь другим. Сколько раз — но напрасно! — мечтал он заболеть, чтобы увидеть, как кто-нибудь склоняется над ним, чтобы, ласково улыбаясь, на время облегчить ему груз существования.

— Простите за беспокойство, — он всегда был чрезвычайно вежлив из боязни кого-нибудь оскорбить. — Моей соседке плохо. Не будете ли вы любезны согреть для нее немного воды? Или, может быть, у вас найдется чай?

— Пройдите сюда.

Была ночь. Гостиница спала. Однако было слышно, как во мраке улицы ехали куда-то тяжелые самосвалы, иногда, чтобы разбудить заснувшую лошадь, щелкал кнутом возница.

— Вы знаете их? — осведомился портье, который сразу понял, что речь идет о постояльцах из двадцать восьмого номера.

— Нет.

— Погодите, сейчас найду спички.

В захламленной серой комнатушке был кипятильник для кофе, служивший кофейником, но портье с мрачным спокойствием людей, которые в одиночестве бодрствуют по ночам, в то время как другие спят, зажег крошечную газовую плитку.

— Я удивился, когда увидел, что он уходит. Несколько дней он болел, и она все время сидела с ним. Даже сама ходила за едой.

Г-н Монд неожиданно для себя полюбопытствовал:

— Он молод?

— Кажется, года двадцать два. Надо посмотреть регистрационную карточку. Сегодня вечером они ушли друг за другом: сначала она, потом он. А когда, час спустя, вернулись, я понял — поссорились.