Он сидел не шевелясь. Вокруг играли дети; иногда обруч заканчивал свой бег у его ног, иногда к нему подлетал мяч. Казалось, он спит. Лицо его как-то отяжелело, одрябло, губы оставались полуоткрыты. Несколько раз он вздрагивал: ему слышался голос г-на Лорисса, кассира. Ни о жене, ни о детях он не вспомнил ни разу, а вот старый педантичный служащий всплывал в его памяти.

Он забыл о времени, и отыскала его Жюли.

— Так и знала, что ты прилип к скамейке.

Почему? Этот вопрос долго мучил его.

— Пойдем купим тебе костюм, пока еще магазины открыты. Видишь, я думаю о тебе, а не о себе.

— Мне надо зайти в гостиницу за деньгами.

— Ты оставляешь деньги в номере? Ну, ты глупишь. Особенно если их много.

Она ждала его внизу. Чтобы не отцеплять скрепку, он взял пачку в десять тысяч франков. Горничная убирала коридор, но видеть его не могла: он закрыл дверь. Слова Жюли встревожили его. Он влез на стул и положил пакет сверху на шкаф.

Она повела его в английский магазин готовой, но элегантной одежды.

Сама выбрала ему брюки из тонкой серой шерсти и темно-синий двубортный пиджак.

— В фуражке вполне сойдешь за владельца яхты.

Она настояла, чтобы он купил себе летние туфли из светло-коричневой кожи.

— Теперь совсем другое дело. Иногда я спрашиваю себя…

Больше она ничего не сказала, лишь взглянула на него украдкой.

Она, видимо, уже приезжала в «Арку» одна, потому что, когда они вошли в гостиницу, бармен сделал ей незаметный знак, а какой-то молодой человек подмигнул.

— Невеселый у тебя видик.

Они пили. Ели. Потом пошли в казино, где Жюли почти два часа играла в шар[4] и, выиграв сначала две или три тысячи франков, просадила затем все, что у нее было в сумочке.

Раздосадованная, она дала сигнал:

— Пошли!

Они уже привыкли ходить вместе. Устав, Жюли брала его под руку. Машинально они замедляли шаг за несколько метров от гостиницы, словно люди, которые возвращаются к себе.

Зайти в пивную она не захотела.

Они закрыли дверь. Жюли заперла ее на задвижку — она всегда принимала эту меру предосторожности.

— Где ты прячешь деньги? Он указал на шкаф.

— На твоем месте я поостереглась бы.

Он залез на тот же самый стул, что днем, провел рукой по верху, но обнаружил лишь толстый слой пыли.

— Ну, что там?

Он оцепенел. Она потеряла терпение.

— Что ты стоишь как истукан?

— Пакет исчез.

— Деньги?

Подозрительная от природы, она не поверила.

— Пусти, я сама посмотрю.

Ей не хватало роста даже со стула. Она сбросила вое со стола, забралась на него, — А сколько было?

— Почти триста тысяч франков. Чуть меньше.

— Что ты сказал?

Ему стало стыдно столь огромной суммы.

— Триста тысяч.

— Надо немедленно предупредить хозяина и вызвать полицию. Я сейчас…

Он удержал ее.

— Нет. Нельзя.

— Почему? Ты спятил?

— Не надо. Я объясню тебе. Впрочем, это пустяки. Я найду выход. Мне пришлют деньги.

— Так ты богат?

Теперь она просто злилась. Казалось, она сердится на него за то, что он ее обманул; она легла, не говоря ни слова, отвернулась и на его:

«Спокойной ночи» ответила неразборчивым ворчанием.

Было и горько, и приятно. Так порой человек, испытывающий боль, холит ее в себе, оберегает, чтобы она не исчезла. Г-н Монд не сердился, не возмущался, не сожалел. Лет в четырнадцать-пятнадцать, еще в лицее, он во время Поста пережил период острого мистицизма. Дни, а порой и ночи он проводил в духовных упражнениях, стремясь к совершенству, и случайно сохранил фотографию того времени, фотографию групповую, поскольку тогда он с пренебрежением относился к воспроизведению своего образа — похудевший, печальный, с кроткой улыбкой, которая потом, когда произошла реакция, показалась ему противной.

В другой раз, уже много позже, после второй женитьбы, жена сказала ему, что ей неприятно дыхание курящего человека. Он отказался не только от табака, но и от алкоголя, даже от пива. В этом умерщвлении плоти он черпал свирепое удовольствие. Он снова похудел, да так, что через три недели пришлось идти к портному перешивать костюмы.

Важно ли теперь, как подогнана его одежда? За два месяца он похудел еще больше, но чувствовал себя бодрее. И хотя цвет лица у него из розового стал серым, он при любой возможности охотно смотрелся в зеркало, читая на своем лице не только безмятежность, но и тайную радость, и почти болезненное удовольствие.

Труднее всего оказалось бороться со сном. Он всегда любил хорошо поспать. Теперь, скажем в четыре утра, ему приходилось прибегать к маленьким хитростям, чтобы не заснуть.

Впрочем, в этот час по «Монико» разливалась всеобщая усталость. Г-н Рене, художественный руководитель, безупречный в своем смокинге и белоснежной манишке, второй раз заходил в буфетную, вызывающе сверкая ослепительными зубами.

Г-н Монд видел, как он прошел через зал: крошечный глазок на уровне лица позволял Норберу наблюдать за клиентами и главным образом за персоналом.

Г-н Рене, с гладкими волосами, синеватыми на четверть ногтями, мимоходом раздавал улыбки направо и налево, словно государь, осыпающий придворных милостями. Так, в теплом свете дансинга он следовал до двустворчатой двери, с одной стороны обитой красным бархатом, а с другой — грязной и невзрачной; и в тот момент, когда он привычным жестом толкал дверь, улыбка его исчезала, скрывая от глаз великолепные белые зубы уроженца Мартиники.

— Который час, Дезире?

Часы ведь не выставляют на обозрение публики в месте, где все искусство подчинено одной цели — сделать так, чтобы зритель забыл о времени.

Г-н Монд сам выбрал это имя. Дезире Клуэ. Еще в Марселе, когда они сидели в пивной на Канебьер, Жюли спросила, как его зовут. Захваченный врасплох, он не смог ничего придумать. На глаза попалась желтая вывеска над мастерской с другой стороны улицы: «Дезире Клуэ, сапожник».

Теперь для одних он был Дезире, для других — мелких служащих — г-н Дезире. Буфетная представляла собой длинную комнату, служившую раньше кухней в чьей-то квартире Выкрашенные зеленой масляной краской стены пожелтели, а местами потемнели до коричневого. Дверь В глубине вела на черную лестницу, что позволяло выйти из здания на боковую улицу, и порой посетители проходили через владения Дезире.

Посетители, в основном игроки, не обращали внимания ни на грязь, ни на беспорядок. Их ничуть не заботило, что на кухне «Монико» стояла скверная газовая плита, красная резиновая трубка которой все время выскакивала; на плите лишь разогревали то, что рассыльный приносил из соседнего бистро. Мойки не было. Грязные тарелки и приборы складывали в корзину, И только стаканы с буквой «М», расставленные в шкафу, мыли здесь же. На полу, под столом, держали шампанское, а на стол сваливали в кучу открытые банки с гусиным паштетом, ветчину, куски холодного мяса.

Дезире располагался в закутке, с другой стороны дансинга, на возвышении вроде эстрады, где стоял пюпитр. Он отвечал:

— Четыре часа, господин Рене.

— Долго сегодня.

В зале кроме девиц оставались едва ли с полдюжины посетителей, которые больше не танцевали; после каждой мелодии возникали длительные паузы, и г-н Рене чуть заметным движением руки, издали призывал музыкантов джаза к порядку.

Г-н Рене ел. Почти каждый раз, приходя в буфетную, он что-нибудь ел: трюфель, вытащенный пальцами из паштета, кусочек ветчины, ложечку икры, а если хотел подкрепиться основательно — наливал из бутылки остатки вина, делал большой бутерброд и, завернув манжеты, медленно ел, присев на краешек стола, который предварительно вытирал.

Выпадали минуты, когда Дезире оставался без дела. Его назначили экономом, передав под его надзор все, что имелось в буфетной: напитки, съестное, сигареты, конфетти, серпантин и прочую мишуру. Он должен был следить за тем, чтобы отсюда ничего не выносили без правильно заполненного счета, затем, через глазок, убедиться, что именно этот счет, а не другой подан клиенту — официанты ведь способны на все, однажды ночью ему пришлось раздеть одного из них, чтобы найти деньги, которые тот хотел прикарманить.