— Федяра, никак они…
А Федяра отвечает:
— Они, это точно.
Санька говорит:
— А вон черненький, который меня за руку держал. Я и Полину Марковну узнал, и девчонку с челкой, и Куканова.
Городские напротив нас остановились, Полина Марковна и говорит:
— Саша, давай…
Тут же на середину вышел черненький мальчишка, сунул руки в карманы и закричал девчоночьим голосом:
— От пионеров красногорского лагеря наш пионерский…
И все городские крикнули:
— Привет!
Тут все захлопали. А вокруг пионерского строя народу-то собралось: и мамаши с грудными детьми, и кильковские старушки, и председатель колхоза, а среди всех моя бабушка. Даже продавщица вышла из магазина на свое крыльцо.
Когда черненький свое приветствие выкрикнул, Полина Марковна подошла к нему и что-то сказала, и он сразу руки из карманов вынул.
Евдокия Петровна после этого вся вздрогнула и сказала:
— Три-четыре!
И наши все разом крикнули:
— Здрав-ствуй-те!
И снова все захлопали. Надька Шарова выбежала вперед и подала Полине Марковне букет цветов.
А черненький все с середины не уходит. Полина Марковна тихонько ему шепчет:
— Саша, давай…
Тогда он сунул руки в карманы и сказал:
— Мы к вам приехали сюда,
Чтоб с вами подружиться.
Давайте вместе навсегда
Плясать, петь и кружиться.
Я к Евдокии Петровне обернулся и спрашиваю:
— А в футбол разве не будем?
Городские это услышали и засмеялись. Евдокия Петровна каким-то игрушечным голосом говорит:
— Антон, ты послушай, не перебивай…
— Вот я, — сказал черненький, — я лагерный поэт. А среди вас поэтов нет?
Мы стали смотреть среди наших Верку Онуфриеву, она частушки хорошо сочиняет, но из пионерского строя вышла длинная рыжая девчонка. Она отвернулась и сказала:
— А я спою вам песни, чтоб было интересней.
И городские стали выходить один за другим.
— Я по секрету вам скажу,
Я шить умею и вяжу.
— А я пустил ракету
Гулять по белу свету.
Вдруг Шурка оборачивается и говорит:
— Евдокия Петровна, я листочек-то ваш потерял.
А сам бледный-бледный.
— Как-так? — спрашивает Евдокия Петровна.
— А вот, наверно, когда в футбол мотались…
— А что же мы теперь делать-то будем?
Мы все от городских отвернулись и на них обоих смотрим. Лицо у Евдокии Петровны стало такое, что даже стало жаль ее.
— Ну, не знаю, Шура… — говорит она. — Поищи хорошенько…
— Да я поискал…
— Может, ты запомнил?..
— Одну цифру-то я запомнил, — говорит Шурка. — Две тыщи пятьсот.
— Ну, скажи своими словами. Скажи, Шура, как отдыхаем, как работаем… Не хуже, мол, чем другие. Веников навязали пятьсот двадцать, цыплят на ферме вырастили две тыщи пятьсот…
Я говорю:
— Запомнить-то легко, в одной цифре пятерочка потом двоечка, а в другой цифре наоборот!
А городские все стихами кроют:
— У Жучки заболел щенок,
Я вылечить его помог.
— А я, чего тут говорить,
Умею жарить и варить.
Черненький сунул руки в карманы и сказал:
— Вот мы закончили рассказ,
Теперь хотим послушать вас.
— Ловко! — крикнул председатель колхоза и первый захлопал своими ручищами. — А ну-ка, что, деревенские, скажете?
Мы тоже все захлопали и начали выталкивать Шурку.
— Чего вы!.. — отбрыкивался он. — Не пойду я… Чего я там забыл…
— Ну, Шурик, — попросила Евдокия Петровна, — скажи своими словами… Он сейчас своими словами скажет…
Но Шурка весь покраснел, напыжился:
— Сказал, не пойду!.. Чего я там забыл…
Хлопать в это время на площади кончили. Городские смотрели на нас и ждали. А председатель колхоза просто глазами нас ел. И в это время мне в голову пришла одна мысль.
Я повернулся к Евдокии Петровне и говорю:
— А вот можно я скажу?
Все наши тут обрадовались:
— Вот Антошка скажет, у него язык подвешен!..
Евдокия Петровна еле губами шевелит:
— Правильно, Антоша, скажи…
Я выбрался на середину
Я выбрался на середину, и сзади меня так затихли все, что можно было подумать, что никого и нет. Я оглянулся на всякий случай, в кулак кашлянул и слышу, кто-то мне шепчет:
— Ну, Антошка, ну!..
Уставился я на девчонку с челкой и говорю:
— Вот, мне даже очень приятно, что вы к нам приехали сюда и всякое такое хозяйство…
Только чувствую, дальше слово никакое не идет, ну, не идет слово!..
Смотрю, председатель колхоза щурится, за папиросами лезет, ждет. И женщины с детьми вперед пионерского строя повылазили, тоже, значит, ждут. И старушки кильковские ждут, а среди них моя бабушка. Оглянулся я на своих, а те стоят притихшие, рты пооткрывали. Ну, думаю, нет мне обратного ходу, надо что-нибудь говорить.
И тут повернулся этак боком, смотрю, а за рекой деревня моя любезная, Равенка, прилегла на горке, аккуратная вся, подобранная, ни одного колышка лишнего не торчит.
Стало мне жарко вдруг, что-то внутри у меня колотнуло, я вперед шагнул и говорю:
— Мы хоть и кидались вчера вениками, а все равно очень рады, что вы к нам приехали сюда. Только это не совсем к нам получается, потому что деревня-то наша: — Равенка, во-он она на горке стоит, а эта деревня Кильково, он кильковский, Шурка-то, который отказался говорить. Как же она, наша Равенка, у вас в картах не обозначена, вот я чего не понимаю, ее обязательно обозначить надо, потому что другой такой деревни нет во всем белом свете, хоть Россию, хоть и Америку возьми! В Кильково, конечно, тоже есть свои преимущества, у них клуб вот, и магазин, и автобусная остановка, но с Равенкой Кильково не сравнится, поскольку у них даже рыба не так хорошо берет и комаров больше, а в Равенке у нас ветерок.
Тут такое кругом поднялось! Кильковские сзади меня загудели, и березницкие, и бреховские, а впереди городские смеются.
Я говорю:
— Вы не смейтесь, не смейтесь, у нас тут с кильковскими из-за этого такая распря выходит, завидуют они нам, иначе зачем бы кильковские трактористы дорогу нашу распахали, разве ж так можно, и куда это председатель глядит!.. Или, скажем, шофер дядя Коля, зачем нас сегодня в крапиву высадил, ведь это нехорошо, больно!..
Хотел я еще про Любу сказать, а также про пастуха дядю Лешу, да тут и так уж слишком много шуму поднялось.
— Ну, а за веники, — говорю, — вы нас, конечно, извините, мы за Шуркой Шаровым охотились, да обозначка вышла. Вот на этом я и заканчиваю, а сейчас вам Евдокия Петровна цифры скажет!..
Евдокия Петровна как крикнет:
— Да полно, Антоша, не буду я никакие цифры говорить!
А на площади — мать честная! — хохот стоит, пионеры до корчи смеются, председатель колхоза аж приседает, не поймешь — не то хохочет, не то кашляет.
Евдокия Петровна кричит:
— Заходите все в клуб!
После этого у нас все тут перемешалось
После этого у нас все тут перемешалось, пионерский строй рассыпался, все повалили в клуб.
Я кричу:
— Федяра, первый ряд занимай, Федяра!..
Но Федяру где-то там притиснули. Я сам чуть не первым в клуб ворвался. Зацепился в торопливости своей за лавку и вместе с лавкою на пол — грох! Но все же успел занять первый ряд для наших, для равенских.
