Океанский пароход «Юниверс», следовавший рейсом из Марселя в Буэнос-Айрес, шел мимо Канарских островов. Был третий день плавания, когда на смену оживлению и восторгам, сопутствующим началу всякого морского путешествия, начинает подступать скука. Пассажиры уже насладились видами, ознакомились с немудрящими корабельными развлечениями, поговорили с попутчиками и успели в них разочароваться, а впереди оставалось еще две недели монотонного движения по пустым водам.

Репортер парижского журнала «Эссенсьель», откомандированный редакцией сделать серию очерков об аргентинских серебряных рудниках и намеревавшийся написать книгу, которая поразит мир (это был очень молодой репортер), исполнял данное самому себе обещание: каждый день выдавать не менее пяти страниц текста. Он сидел в шезлонге, закинув ногу на ногу, и старательно скрипел карандашом – регистрировал впечатления от вчерашней экскурсии по пароходу.

Судно представлялось журналисту минимоделью всего Божьего мира.

В самом низу, сокрытая от глаз, располагалась преисподняя. Там воздух был черен от пыли и черные, как черти, кочегары швыряли черный уголь черными лопатами в огненные жерла адских печей.

Выше находился трюм, грешное и нечистое чрево «Юниверса», где шестьсот переселенцев из Восточной и Южной Европы за свои жалкие пятьдесят франков с носа теснились в темных отсеках, среди развешанных детских пеленок, узлов с грошовым барахлом, чугунков с кастрюлями, которые зачем-то понадобилось тащить на другой конец света. Чрево, как предписано природой, смердело и издавало малоприятные звуки: там орали младенцы, кто-то вопил пьяные песни, кто-то визгливо бранился.

Наверху обитало цивилизованное общество. В ярусе второго класса все было скромно, но пристойно, в ярусе первого – красиво и даже роскошно, а вознесенная под самое небо прогулочная палуба, где трудился над записками журналист, напоминала рай. Молодой человек саркастически уподобил «чистых» пассажиров в их белых летних нарядах спасенным душам, а плавноскользящих стюардов с подносами (прохладительные напитки, кофе, мороженое) – серафимам, что потчуют праведников нектаром и амброзией.

Перечитав эту графоманию, корреспондент уныло вздохнул, выдрал странички, скомкал.

Всё это уже было. Другие авторы сто раз сравнивали человеческое общество с кораблем, кочегаров с чертями, трюм с чревом и так далее. Третий день пути, а мыслей никаких, писать решительно не о чем. Но зарок есть зарок: пять страниц вынь да положь.

Журналист встал, поплелся на корму, где пассажирский помощник о чем-то рассказывал стайке дам, прикрывавшихся от солнца шелковыми зонтиками. Может быть, профессиональный краснобай поведает что-нибудь годное для записи?

– Мы находимся на траверзе островка Сен-Константен, – говорил изящный господин в смокинге и морской фуражке, показывая на серый конус, торчавший из воды в нескольких милях к югу. – Это верхушка древнего вулкана, бедного родственника Тенерифского колосса, мимо которого мы проплыли сегодня утром. Высота этого малыша, медам, почти в десять раз меньше – всего четыреста пятьдесят метров, но в отличие от гиганта он слегка попыхивает. Если вы как следует приглядитесь, то увидите, что над горой курится дымок.

Дамы пригляделись. Корреспондент тоже поднес к глазам бинокль, что висел у него на груди. Воздух над Сен-Константеном слегка переливался, будто марево в жаркий день.

– Долгое время вулкан считался навсегда потухшим, но недавно начал проявлять признаки жизни. Ученые концерна «Океания» спустились в жерло и констатировали активизацию магмы, однако, по их мнению, в ближайшие пятьсот лет извержение маловероятно, так что вряд ли кто-то из нас сможет насладиться этим живописным зрелищем – разве что мадемуазель Софи.

Рассказчик погладил по голове маленькую девочку с куклой в руках. Дамы охотно посмеялись милой шутке. Пассажирский помощник на пароходе был такой, какой нужно: звучноголосый, с приятной внешностью и с небольшим физическим изъяном – припадал на одну ногу. Мужья калеку к женам не ревновали, дамы бедняжку жалели.

Зевнув, корреспондент опустил бинокль чуть ниже. Гора была скучная, серая. У ее подножия белели какие-то постройки.

– Концерн «Океания»? – переспросила матрона в мелких платиновых кудряшках. – Не тот ли, что выпускает мой кольдкрем?

– Совершенно верно, баронесса. – Титул (Madame la baronne) помощник произнес нежно, с удовольствием. – Сен-Константен принадлежит тому самому концерну «Океания», продукцию которого вы найдете во всех солидных парфюмерных магазинах. Эссенции для этих волшебных кремов, лосьонов и притираний производят здесь, из водорослей и моллюсков. Кроме того, «Океания» зарабатывает огромные деньги на лекарствах, изготовленных из морепродуктов. Это новое, весьма перспективное направление в фармакологии. Однако нужно отдать концерну должное. Его владельцы думают не только о прибыли. Вы, может быть, видели в газетах рекламу их детского туберкулезного санатория? Он находится на Сен-Константене. Целительный климат, термальные источники и оздоровительные процедуры на основе морской биологии делают чудеса. При этом лечение предоставляется несчастным малюткам бесплатно, в порядке чистейшей благотворительности.

Журналист не заинтересовался и санаторием. Из темы чахоточных детей всё что возможно было выжато еще во времена сентиментализма, давно вышла из моды и благотворительность – буржуазная химера и пошлость.

Но баронесса была иного мнения на сей предмет:

– О, я много что знаю про санаторий «Морской рай»! Разве я не говорила, что состою в правлении Национального богоугодного общества? Я просто обязана быть в курсе подобных начинаний. То-то название острова показалось мне знакомым. На одном из последних заседаний нашего правления…

Но ей не удалось рассказать помощнику и остальным дамам о своей филантропической деятельности, потому что на палубе вдруг сделалось шумно.

– Я, кажется, ясно сказал: белые лилии, бе-лы-е! – истерично вопил кто-то с сильным швабским акцентом. – А вы мне что подсунули?! Что это, я вас спрашиваю?!

Корреспондент еще не знал, что журналистская фортуна решила его облагодетельствовать, но обернулся на крик с благодарностью – любой дивертисмент, нарушающий тягучую размеренность дня, был подарком.

На корму выбежал сухонький человечек с седыми пушистыми волосами, которые торчали на его несоразмерно большой голове во все стороны, делая ее похожей на одуванчик. Бородка и усы тоже были седые, но умеренные, аккуратно расчесанные. Лицо розовое, моложавое, крайне возбужденное.

– Это, по-вашему, белые?! – закричал он пассажирскому помощнику. – Что за гадость мне поставили в каюту?!

В руке он сжимал истерзанные бледно-розовые цветы с переломленными стеблями.

Все, кто находился поблизости, смотрели на скандалиста с одинаково страдальческим выражением на лицах. Оживился только тоскующий журналист. Хотя нет – был еще один человек, наблюдавший за крикуном с сугубой заинтересованностью. Длинноусый господин в наглухо застегнутом песочном сюртуке шел следом за погубителем розовых лилий, не сводя с него глаз.

– Опять этот сумасшедший, – вздохнула одна из пассажирок. – Боже, как он надоел со своими сценами!

– Немец, – пожала плечами другая.

Пароход был французский, немцев здесь не любили.

– Прошу прощения, медам, – тихонько молвил слушательницам помощник. – Я должен успокоить мсье Кранка.

Он захромал навстречу седому человечку, прижимая ладонь к сердцу и всем своим видом выражая безграничную кротость.

– Господин профессор, тысяча извинений, но белые лилии закончились. Вам поставили самые светлые из всех, какие были в оранжерее…