— Чертовски крепкий табак, Вилли, у меня от него не только в горле дерет. — Танкист в откинутом на шею шлеме сплюнул на снег желтую слюну.

— Это называется ма-хор-ка, — пояснил ему товарищ. — Благодари наших интендантов, которые умудрились оставить в Белой Глине русским табачный паек всего фронта. — Высокий и широкоплечий, он стоял, привалившись к танку спиной.

Движение пробежало среди танкистов, когда отрывистый голос прокричал в морозном воздухе слова команды. Они колыхнулись и стали выстраиваться в шеренгу впереди своих машин.

— Что там такое, Бертольд?

— По-моему, к нам направляется начальство.

— Один из них наш генерал, а другой…

— Я слышал в штабе полка, что должен был прибыть фельдмаршал Лист.

Фон Хаке пошел к ним навстречу.

— Обрати внимание на его лицо.

— Оно не бывает веселым с того дня, как его понизили в чине.

— Говорят, на нем отыгрались за поражение в Лепилине.

— Вполне возможно. Из командиров полков он был единственный, кто поставил под сомнение блистательный замысел нашего генерала.

— И за это он теперь расплачивается как непосредственный виновник неудачи.

Майор фон Хаке быстрыми шагами шел по ходу сообщения навстречу фельдмаршалу Листу и генералу Шевелери, вскидывая правую руку.

— Командир четвертого танкового…

— Почему не рассредоточены машины? — перебил его фельдмаршал.

Лицо у фон Хаке, побледнев, стало почти таким же бесстрастным, как у фельдмаршала Листа. «Но у Хаке больше видна порода», — подумал Шевелери.

— Я строго придерживаюсь карты штаба дивизии, — холодно ответил фон Хаке.

— На которой указана только общая схема. — Вставил генерал Шевелери. — В остальном я полностью полагаюсь на опыт командиров полков.

«Старая лисица», — встречаясь с ним взглядом, подумал фон Хаке.

Пропуская фельдмаршала и генерала вперед, он пошел вслед за ними.

Фельдмаршал Лист шел расслабленной, старческой походкой, приподняв костлявые плечи. Короткая и широкая шинель висела на нем.

— Фюрер недоволен нашими последними потерями в танках, — шагая впереди, продолжал фельдмаршал. — К тому же мы не успеваем эвакуировать подбитые машины. В Минеральных Водах бросили сорок эшелонов с военными грузами, в Белой Глине — десять. Фюрер приказывает сжигать все, вплоть до последнего зерна и последней доски. На месте оставляемых сел и городов должна оставаться только зола.

Равнодушным взглядом он скользнул по шеренге танкистов, застывших возле машин, и, раздвинув ветви терновника, стал рассматривать балку. Генерал Шевелери тронул фон Хаке за плечо.

— Я на вас надеюсь, майор. Ваш полк выполняет едва ли не самую главную задачу по рассечению казачьей конницы. Во многом от вашей решительности будет зависеть…

— Вернуть себе звезду на погоны? — насмешливо подсказал фон Хаке.

— Может быть, и в паре с другой. Считайте, что они уже ваши. Разумеется, в случае если им не удастся уйти из мешка.

— Однажды, господин генерал, мы уже пытались взять реванш, — заметил фон Хаке.

— Повторяю, все зависит только от вас, — более сухо сказал Шевелери.

Фельдмаршал Лист опустил бинокль.

— Нужно не дать им успеть возвести круговую оборону. Атаку начать на два часа раньше намеченного.

— До этого, господин фельдмаршал, я предлагаю позавтракать, — напомнил Шевелери.

Фельдмаршал, взглянул на него, впервые за все утро скупо улыбнулся:

— Говорят, вы возите с собой коллекцию французских вин, генерал?

— На этот раз, господин фельдмаршал, я смогу предложить вам только бордо, — скромно поклонился Шевелери.

Стоявший в шеренге танкистов Бертольд повернул к своему товарищу бледное лицо:

— Ты слышал, Вилли? Нас опять бросают первыми под огонь.

Вилли флегматично пожал плечами.

— Кому-то ведь надо быть первыми, Бертольд.

— Мне непонятно твое спокойствие.

— А что же я, по-твоему, должен биться в эпилептическом припадке?

— Вообще ты стал неузнаваем.

— Ты забываешь, Бертольд, что мы теперь поменялись с русскими местами. Теперь у нас мерзнет хвост.

По белой равнине струилась поземка. Ветер звенел в обледенелых ветвях терновника.

— До атаки мы тоже успеем позавтракать, — заглянув под обшлаг комбинезона на часы, сказал Бертольд.

— Что ж, — равнодушно согласился Вилли.

Две головы в кожаных шлемах, колыхаясь, поплыли по узкому лабиринту, прорезавшему склон снизу доверху.

Ответвляясь вправо, ход сообщения вывел их на окраину села. Мелкая речушка, подернутая коркой льда, разрезала его из конца в конец надвое. Весной, как видно, речушка, переполняясь снеговой водой, сбегающей с кавказских предгорий, расхлестываясь, топила прибрежные сады. Желтые и коричневые нити подмытых ею корней свисали по обеим сторонам балки с крутых обрывов. Теперь немецкие саперы, наглухо закрывая все выходы из балки, в три ряда натянули в садах между деревьями колючую проволоку. Костыли, на которых держалась она, вбивали в стволы яблонь и вишен. На багровых и дымчато-сизых лоскутах содранной коры застыли капли древесного сока.

Перейдя речку по льду, Бертольд и Вилли поднялись сквозь оставленный в колючей изгороди проход в село. На огородах, возле дымящейся полевой кухни, солдаты резали большую свинью. Двое солдат держали ее за ноги, а третий заносил над ней отточенный до слепящего блеска тесак. Свинья с визгом вырывалась у них из рук. Четвертый, в поварском колпаке, рубил на дрова вишню. Когда она, медленно надламываясь, рухнула в сугроб, он стал счищать с нее топором ветви.

— Мне, Вилли, всегда бывает жаль смотреть, когда рубят деревья, — обходя упавшую в снег вишню сказал Бертольд.

— Тебе, Бертольд, не помешало занести это изречение в свой дневник.

— К сожалению, он теперь безвозвратно утерян.

— Ты, Бертольд, бываешь сентиментальным даже с русскими женщинами, — насмешливо заключил Вилли.

— Согласен с тобой только в том, что я недооценил фактора времени. Но в грубом насилии над женщиной, даже если она русская, по-моему, удовольствия мало.

Через какой-то большой унавоженный коровьим и птичьим пометом хозяйственный двор они вышли к дому под оцинкованной крышей. Бертольд толкнул калитку носком сапога.

— Курка! — вдруг с изумлением воскликнул он.

И он побежал за метнувшейся от него черной курицей. Два или три раза ему ужи удавалось схватить ее за хвост, но каждый раз она в последний момент вырывалась, оставляя у него в руках перья. На крик курицы из дверей дома выскочила высокая женщина в черной шали. Секунду постояв на крыльце, она сбежала со ступенек и тоже погналась за ней. Она и Бертольд схватились за курицу одновременно.

— Последняя, — хриплым голосом сказала женщина. Из-под ее шали выбивались седые космы.

Не отпуская из рук курицы, Бертольд покачал головой.

— По-русски не понимаю.

— Не дам, проклятый! — грубым голосом крикнула старуха.

Бертольд дернул курицу к себе.

— Прочь, ведьма!

Наблюдавший эту сцену Вилли махнул рукой.

— Оставь, Бертольд, вы ее разорвете. Все равно мы не успеем ее приготовить.

Бертольд разжал руки. Прижав курицу к груди, старуха, не оглядываясь, пошла к дому. Провожая ее взглядом, Бертольд поцарапал пальцами желтый ремень на своем комбинезоне и расстегнул кобуру. Вилли, не захотев наблюдать за дальнейшим, скучающе отвернулся и стал смотреть в степь.

Через час они сидели в доме за накрытым зеленой клеенкой столом и ели жареную курицу. В доме было тихо. Лишь на стене верещал, раскачиваясь из стороны в сторону, маятник дешевых часов.

— К этой курице да яблочный соус. В таких случаях я всегда вспоминаю мать, — сказал Бертольд.

Старуха лежала возле крыльца ничком. Шаль сползла у нее с головы, ветер шевелил белые пряди волос. Махры шали быстро вмерзали под морозным ветром в лужу крови.