— Сейчас же прекратить! Где начальник госпиталя? — осаживая лошадь, сказал Луговой.

Ездовые отскочили друг от друга, как испуганные петухи. Худощавый казак в залатанном чекмене, с усилием опуская по швам вздрагивающие мелкой дрожью руки, ответил:

— На последней бричке. В хвосте нужно искать.

Подъезжая к хвосту колонны, Луговой встретился взглядом с блестевшими из-под серого меха ушанки глазами. Он почему-то сразу решил, что она и есть начальник госпиталя. И она, тоже узнавая его, дружелюбно улыбнулась.

— Здравствуйте, товарищ майор.

— Вы в хвосте колонны, а впереди — пробка, — придерживая лошадь, сухо сказал Луговой.

— Я думала здесь уместней, чтобы не отставали. Хорошо, я проеду вперед, — согласилась она, с испугом, как ему показалось, вскидывая на него ресницы. Луговой тотчас же раскаялся в своем враждебном тоне, но все же, не меняя его, продолжал:

— Госпиталь все время отстает.

— Но разве мы виноваты? Командир автобата капитан Агибалов вечно отказывает в машинах, — запальчиво сказала она, вспыхнув. В темных зрачках ее засветились злые огоньки.

— Вы сказали — Агибалов? — спросил Луговой.

— Да. Нет, он мне не однофамилец, а муж, — вдруг сказала она. — Но это еще хуже. Ему кажется, что так легче настаивать на своих супружеских правах. — Она зябко поджала под себя ноги.

Внезапно Луговой с оскорбительной отчетливостью представил себе рядом с ее лицом черноусое самоуверенное лицо командира автобата.

Ему уже надо было возвращаться на КП полка, но он медлил. Его лошадь шла рядом с ее бричкой. Она сидела сгорбившись, натянув рукава шинели на озябшие руки. Под колесами подвод, под копытами лошадей хрустел мерзлый снежок.

— Вы тогда вправе были рассердиться на меня, — после молчания заговорила она, глядя на него со своей брички снизу вверх. — Нет, нет, — остановила его движение, — за мной это водится. И уже после я вспомнила, что почти такое же лицо было у вашей сестры Анны, с которой я училась вместе до девятого класса. Я в Ростове у вас часто бывала дома.

— Но я почему-то вас совсем не запомнил, — виновато сказал Луговой.

— Еще бы. Вы уже тогда готовились в военную академию, а мы были для вас мелкотой с косичками.

— Вы в своей шинели скоро совсем замерзнете. Разрешите, я пришлю вам полушубок и валенки, — вдруг предложил Луговой.

Она внимательно посмотрела на него. Он внутренне ожесточился, боясь, что она снова истолкует его слова иначе, чем он думал. Но она сказала:

— Спасибо. Вам что-нибудь известно об Анне?

— Только то, что она осталась с больной матерью. — Он неуверенно спросил — А, может быть, вам?..

Она покачала головой.

— Откуда мне знать. Но будем надеяться, что скоро мы уже все узнаем.

— Да, да, скоро. — Он заторопил свою лошадь.

Объезжая растянувшийся полк, он поехал обочиной дороги. Над рядами всадников колечками вился махорочный дымок, плескался ленивый говорок.

— Дома у него, значит, законная осталась, а здесь пе-пе-же.

— А что это такое, Степан? — спрашивал другой голос.

— Как тебе расшифровать…

Над рядами взметнулся хохот.

Дав шпоры лошади, Луговой поскакал вперед, вдоль длинной, далеко растянувшейся колонны полка.

На усадьбе ставропольского овцесовхоза ночью застигли и дотла вырубили 82-й эскадрон из дивизии, навербованной бывшими царскими полковниками Елкиным и Однораловым в ростовской и в краснодарской тюрьмах частично из «мокрушников» и «медвежатников», а частично из находившихся с 1930 года в бегах от коллективизации вплоть до прихода немцев добровольцев. Предварительно пропускали их через строгий фильтр в гестапо, а чтобы окончательно отрезать им все пути назад, заставили участвовать в Ростове, Краснодаре и Ставрополе в расстрелах партизан, коммунистов, евреев и цыган. Когда навербованных таким образом впервые одели в казачью форму, они с любопытством рассматривали на своих синих шароварах красные лампасы.

Сперва дивизии поручили вести полицейскую и карательную службу, а когда германское командование на Северном Кавказе, затыкая бреши в своем прорванном фронте, бросило ее в бой, она в первом же столкновении с Кубанским и Донским казачьими корпусами рассеялась. Из остатков ее по приказу фельдмаршала Листа и сформировали 82-й отдельный кавэскадрон.

Казаки Донского кавкорпуса застали его на усадьбе овцесовхоза спящим. Выскакивающие из окон в одном белье никли, как лозы, под ударами шашек. Но сам командир эскадрона Харченко, бежавший перед войной с Соловецких островов, и на этот раз все же успел скрыться. Прыгнув с крыльца на лошадь и перемахнув через забор, ушел от погони. Белое пятно нательной рубахи кануло в ночной мгле.

Однако в дальнем углу усадьбы, между флигелем чабанов и овчарней, с храпом лошадей долго еще смешивался посвист стали. Единственный из 82-го кавэскадрона, еще не зарубленный казаками, всадник с кудлатой непокрытой головой никак не хотел сдаваться в плен. Высок и силен был под ним вороной жеребец. Когда надо было, всадник поднимал его на дыбы, кругообразно отражая сабельные удары. Зеленков пробовал достать его концом своей шашки, но всадник мгновенным поворотом отпарировал его удар и вышиб из руки Куприяна шашку. На помощь Зеленкову поспешили Титов и Ступаков. Опытный и упорный противник попался им.

— Стойте, стойте! — вдруг крикнул им Манацков. — Обождите чудок! — Держа шашку наизготове, он притерся поближе к кудлатому всаднику.

— Ты, Иван Фомич?

— Я, — растерянно ответил тот.

Шашка, вдруг выскользнув у него из руки, но самый эфес воткнулась в сугроб снега.

— Давно же мы не виделись. — И, подъезжая к нему вплотную, Манацков быстро перехватил запястье его правой руки своей рукой. — Станичники мы, — радостно объяснил он окружившим их казакам. — Иван Фомич Попов у нас мельницей владел, а в тридцатом году в Раздорской амбары поджег. До самого Новочеркасска зарево видно было. Помнишь, Иван Фомич?

Всадник не ответил ему. За одну руку его крепко держал Манацков, другая безвольно повисла вдоль туловища.

Манацков засмеялся.

— На всю степь светило. А с тридцатого, Иван Фомич, когда сослали тебя в Нарымский край, ничего не слышно было о тебе. Ты что же из Парыма перед самой войной убег?

На этот раз всадник кивнул головой. Все его поведение, весь облик выражали полное безразличие к окружающему.

— А когда пришли немцы, сразу же пришел к ним, да? Как ты сам думаешь, Иван Фомич, что тебе за это может быть? С пленными немцами у нас один разговор, а с такими, как ты…

При этих словах Манацков вдруг, отпуская руку всадника, вскинул на уровень его груди свой автомат. Казаки расступились.

Здесь только всадник, видно, понял наконец, что ожидает его. Замычав, он взметнул своего жеребца на дыбы и бросил его в образовавшийся проход, расшвыривая на две стороны Ступакова и Титова. И ему, пожалуй, тоже удалось бы, как до этого командиру 82-го отдельного кавэскадрона Харченко, раствориться в ночной мгле, если бы его земляк Манацков не был в станице Раздорской до войны таким охотником, что ему редко когда приходилось ошибаться. Уток и гусей он бил в лёт, а когда устраивались облавы на волков, станичные охотники всегда только на него выгоняли зверя.

Не ошибся он и на этот раз, запрокинув и надвое переломив назад своего одностаничника всего одной-единственной очередью из своего автомата.

Командир 13-й танковой дивизии генерал Шевелери пригласил к себе командиров полков. Генерал занимал большой, красного кирпича особняк в центре хутора Лепилина. Из особняка выселили амбулаторию, но в чистых, высоких комнатах держался лекарственный запах. Окна выходили на площадь. В просвете единственной, надвое разрезавшей хутор улицы искрилась снегом степь.

Командиры полков собрались к десяти часам утра. Генерал еще не выходил. За белой с голубыми прожилками дверью, ведущей в его спальню, слышались позевывания, кашель, шорох одежды.