Тот смущенно пожал плечами.

— Пока что только один начальник инженерной службы.

— А-а, ну идите, — с любопытством посмотрев на него, сказал Милованов. Он вдруг подумал, что смешно было бы предъявлять к нему требования. У него в самом деле пока еще ничего не было. И разве только у него? Всего месяц как сформирован был корпус и сразу же брошен в бой. Дивизии задыхались без машин, в полках ощущался недокомплект лошадей, артиллеристам часто приходилось катить пушки на руках. Не говоря уже о том, что сплошь и рядом, за исключением первой дивизии, личный состав корпуса по-прежнему щеголял в разноформенном обмундировании, которое придавало кавалеристам какой-то экзотический вид.

С невеселой усмешкой вспомнил он слова командующего войсками Северной группы Масленникова: «Была бы кость, а мясом обрастете. На марше все придет в норму».

Конечно, по-своему он был прав. Разве можно было бы теперь отводить какое-нибудь дополнительное время на доукомплектование корпуса и прочие внутренние его дела, если под Сталинградом уже началось. И нельзя было потерять ни дня, отбрасывая врага от Терека и Волги, куда он успел дойти за какие нибудь полтора года войны.

Но все же и за этот месяц удалось кое-чего добиться для корпуса. Милованову доложили, что на станцию Терек пришел первый эшелон с казачьим обмундированием. Но и станция Терек уже осталась почти в двухстах километрах за спиною корпуса, тылы не успевали за наступавшими полками. А как бы хорошо было именно теперь подвезти полученное обмундирование, приодеть казаков! Единая форма не только придает части совсем другой вид, но уже сама по себе способствует укреплению дисциплины. В этом вопросе Милованов целиком сходился с Рожковым, который всеми правдами и неправдами старался одеть своих казаков и успел в этом неизмеримо больше других комдивов.

— Не могу спокойно спать, когда люди без лампасов. Какие это казаки, — с возмущением говорил Рожков.

И повсюду рассылая своих интендантов, он заказывал в ближних и дальних тыловых городах чекмени, шаровары, раньше других ухитряясь получать по железной дороге грузы. Не раз Милованову приходилось выслушивать и жалобы на оборотливость командира первой дивизии. Но всякий раз, когда Милованов приезжал к Рожкову, его обезоруживал в первой дивизии порядок. Он видел одетых по всей форме и подтянутых казаков, сытых лошадей, налаженное хозяйство. В этом Мирошниченко, бесспорно, Рожкову уступал. Правда, и в дивизии Мирошниченко строго соблюдалась дисциплина, но люди у него псе еще ходили в стареньком, заштопанном обмундировании.

К тому же Рожков, рассылая своих порученцев по госпиталям, все больше укоплектовывал дивизию казаками, главным образом, уроженцами верхнедонских станиц, урюпинского и других юртов. Первая дивизия, скорее, похожа была на большое семейство, где людей связывали не только служебные узы. Отцы и сыновья служили в одних и тех же эскадронах. В каждом полку у Рожкова были земляки, которые видели и уважали в нем не только комдива, но и одностаничника, видного на Дону казака.

Теперь в наступлении первая и шестая дивизии все время шли рядом, соприкасаясь флангами, и на этой почве между ними нередко возникали осложнения. Милованову порой приходилось прибегать и к крутым мерам для того, чтобы взаимная ревность Рожкова и Мирошниченко не переросла во вражду. Думая об этом соперничестве, Милованов мысленно улыбался. Как часто взрослые, умные и уважаемые люди до самого конца несут в себе черты детства. Неприязнь между Рожковым и Мирошниченко, пожалуй, и сродни была тому наивному соперничеству, которое бывает среди детей. Но в конце концов, его можно незаметно направлять в нужное русло. Поручая Рожкову и Мирошниченко параллельные задачи, Милованов уже имел возможность убедиться, как их стремление опередить друг друга способствовало успеху всего корпуса.

Перед Кумой он пригласил их, обоих, к себе, передал разговор с начальником инженерной службы.

— По данным разведотдела, — сказал он, — Кума еще не замерзла, а лишь подернулась у берегов корочкой льда.

— Вот видите! — покраснев от удовольствия, сказал Рожков. — Рано сбрасывать коня со счета. Для танков понтоны нужны, а он и так переплывет.

Что ж, подумал Милованов, почему бы и не обрадоваться ему. И почему всегда обязательно надо усматривать слабость в том, что он так ревниво относится к лошади. Танки танками, но даже и там, где они, как это уже показало начало наступления, застревают из-за бездорожья, конь не только проходит сам, но и всадника несет на себе. Правда, за время наступления корпусу только один раз и пришлось атаковать противника в конном строю, но по сведениям того же разведотдела, добытым у пленных, слух об этой атаке уже распространился по всему фронту отступающих немецких войск, и это уже сеет панику у них в тылах.

— А как же, Сергей Ильич, если казаки новые шаровары с лампасами намочат? — улыбаясь в подстриженные рыжеватые усы, не удержался Мирошниченко.

— Я сам поплыву! С первым эскадроном! — отрубил Рожков.

Милованов поспешил вмешаться.

— Ну, самому незачем, Сергей Ильич. Я давно уже хотел вам сказать: под огонь лезете. Говорят, вас силой приходится удерживать в штабе.

— Это явное преувеличение, Алексей Гордеевич, конечно, если требует обстановка… — Самолюбию Рожкова льстила репутация храброго командира, которая сопутствовала ему в корпусе.

В полночь казаки, раздевшись, спустились к Куме, держа лошадей в поводу. Сухой морозный ветер обжигал, как огонь. Лошади упрямились вступать в студеную воду.

— Вот тебе, Куприян, и крещение! — сказал Чакан, оглядывая и потирая жесткими ладонями свои покрывшиеся гусиными пупырышками бедра.

— А что это у тебя за ладанка на шнурке? — поинтересовался Зеленков.

— Это мне Татьяна земли из нашего сада в тряпочку зашила, — смущенно ответил Чакан. — Ну, господи благослови. — Он первый вошел в воду.

Холодная вода сводила судорогой, проникая до костей. Казаки плыли рядом с лошадьми. К лукам седел приторочили оружие и одежду.

Немецкий часовой на крутом берегу Кумы внезапно увидел: из воды выходят белые голые фигуры, фантастические при свете луны и молча, на четвереньках карабкаются на обрыв.

Немецкий часовой вскинул автомат, но цыган из полковой разведки, прыгнув на него сзади, опрокинул на землю. Автомат, описав в воздухе дугу, булькнул с обрыва в воду.

Все время — степью, балочками и толоками. Ночами пылающие скирды озаряли путь. Ветер кружил поземку вместе с золой. На обочинах — кучки сгоревшего металла, гладкие, как голыши, немецкие каски, зияющие жерла воронок. Порывом ветра сдует поземку, и оголится зеленая пола мундира, конвульсивно сжатая рука, белое, выжатое морозом лицо трупа. В синем, вьюжном дыму колеблются дорожные вехи.

Рыхлый траковый след перепахал поле озимки. Поникли придавленные гусеницами изумрудные ростки. Вдоль лесных полос пулеметный огонь посек молодые деревца. Обугленные пеньки глядят из-под снега. Горько дымится земля. Едва орудийное эхо уходило на запад, как на пепелищах своих домов уже появлялись хозяева. Из обломков камней, из кусков кровельной жести они начинали строить себе жилища, а там, где уцелели стены, закладывали бутылочным стеклом пустые окна, и вот уже за окном слышался крик ребенка, из трубы поднимался дым. Женщины везли откуда-то на ручных тачках столы и табуретки, кастрюли, цветочные горшки. Черные пустыри кишели, как муравейники. На голом месте, на золе, на глазах вырастали улочки и переулки.

За две ночи Луговой не сомкнул глаз. Все время в седле, из эскадрона в эскадрон, с батареи на батарею. Тяжелую голову клонило к холке лошади. На третий день Остапчук нашел ему квартиру в чудом уцелевшем доме на окраине занятого полком хутора. Молодая черноглазая хозяйка проворно вымыла пол в горнице, затопила печь, собрала на стол. Луговой поманил к себе трехлетнего сына хозяйки. Он слышал, как мать называла его Сережей. Посадив мальчика к себе на колено, спросил: