— Я еще совсем не знаю корпуса. Как с лошадьми, с транспортом?

— Слушай дальше. На правом фланге у тебя будет…

— Кажется, идет, — повернув голову к двери, сказал Фоминых. В коридоре послышались шаги. — Как это, Милованов, на Востоке говорят: «По шагам идушего узнаю намеренья его».

У самого купе шаги затихли, дверь, завизжав, отодвинулась. На пороге стоял высокий генерал в белой бурке. Из-под широких бровей зорко оглядели собравшихся в купе живые, навыкате глаза.

— Здравствуй, Гусаченко, — снопа первый протягивая вошедшему руку, сказал Фоминых. — Знакомься с Миловановым.

— Очень рад, — низким голосом сказал вошедший и сел рядом, расстегивая на груди крючок бурки и слегка откидывая ее. Темно-зеленый китель туго охватывал его начинающую полнеть фигуру. Усы опушила изморозь.

Масленников смотрел в окно. Не оборачиваясь, спросил у него:

— Ну как твой Ачикулак[12]?

— Твердый оказался орешек, товарищ командующий, — вставая, ответил Гусаченко. Бурка, скользнув с его плеч, мягко упала на пол вагона.

— Сиди, — движением руки остановил его Масленников.

— Противник стянул сюда до восьмидесяти танков и двух пехотных дивизий. Вдобавок доты, колючая проволока в три ряда, сплошь минированные подступы. — Гусаченко говорил с уверенностью человека, хорошо знающего, о чем говорит.

— Я твои донесения читал, — перебил его Масленников. — Что же ты предлагаешь?

— Я уже излагал свою мысль. — Гусаченко тронул пальцем оттаявший ус. — Мы клюем по зернышку, а здесь нужен массированный удар с выходом на просторы Ставрополья. Одного корпуса мало. Я предлагаю свести два кавалерийских корпуса, придать им мотомехчасти и…

— Нечто вроде конармии? — снова перебил Масленников.

— А гвардии генерал-лейтенанта Гусаченко командующим? — улыбаясь, вставил Фоминых.

— Это вопрос уже второстепенный, — не смутившись, ответил Гусаченко. — В эту конномеханизированную… группу могли бы войти Кубанский, затем… — он повернулся к Милованову. — Я ведь, можно сказать, крестный отец Донского корпуса. Вы у меня два лучших хозяйства забрали.

— Я бы вас попросил, чтобы этим хозяйствам сено оставили, — встречаясь с его взглядом, сказал Милованов. — Приехали на машинах, разгружают эшелоны…

— Я такого приказа не отдавал. Это ошибка. Сегодня же выясню, — округлил глаза Гусаченко.

Фоминых переводил взгляд с одного на другого, пряча в уголках рта усмешку. Масленников легонько побарабанил подушечками пальцев по столу.

— Да, да, придется вернуть. Ты, Гусаченко, эту свою повадочку брось…

— Да я, товарищ командующий… — яростно взмолился Гусаченко.

— Хорошо, об этом потом. Итак, направление удара…

Четыре головы склонились над картой.

Час спустя Милованов вышел из вагона. Сеяла изморозь. Напротив с четырехосной платформы светились из темноты угольки двух папирос, то и дело перебиваемый кашлем голос говорил:

— Догнали нас, Дмитрий, уже до самого Терека. Уперлись задом в гору, а дальше куда? К персам?

— Там нам делать нечего, — отвечал молодой, ломающийся голос. — Вот подождите, папаша, скоро они отсюда начнут еще быстрее удирать, чем сюда шли.

Лезвием света, разрывающего мглу, выхватывало солончаковое затвердевшее озеро, гряду придорожных бурунов, темную бахрому верблюжьей колючки. Шумел под колесами песок. То впереди взмоет сова, то замечется и скатится на обочину ослепленный заяц.

— Из ружьишка бы, Луговой, а? — Подушки заднего сиденья заскрипели, тяжелое тело заворочалось на пружинах.

Дорогу перепахали следы машинных скатов, колеса подвод, изрыли копыта.

— Выйди, Луговой, взгляни, еще не хватало на немцев напороться.

Тот, кто сидел впереди рядом с водителем, вышел из машины, опустился на корточки. Сноп фары осветил фуражку с красным околышем. В тишине, наступившей за последними всхлипами мотора, слышно стало, как неистовствует в ночной степи ветер. Песок с шорохом осыпал машину. Там, где только что бежала колея, — уже непроторенное бездорожье, затянутое; серой шевелящейся пеленой.

— Верблюжий помет, гусеница… — ползая на коленях, Луговой разрывал руками песок.

— Что ты там бормочешь? — тоже вылезая из машины, сердито спросил его спутник. — Мне точно известно, наши танки здесь не ходили. Возьми мою карту, компас, свизируй.

Теперь они уже вдвоем нагнулись над дорогой, развернув в полосе света карту. Спутник Лугового был на голову ниже его, но и шире в плечах.

— Держать на северо-запад, — сказал он, разгибаясь и отдуваясь.

— Строго на север, — сворачивая карту, сказал Луговой.

— Нет. — В голосе его спутника привычка командовать и безоговорочная власть.

Ночная степь прогоркло пахла песками.

— Проклятый бурунный край, — снова усаживаясь на заднем сиденье машины сказал спутник Лугового.

Луговой дотронулся до плеча уютно придремавшего на баранке руля шофера.

— Приказано на северо-запад.

Вскинув голову, тот взглянул на него хмельными от сна глазами и сразу до отказа выжал газ. Машина сорвалась с места, опять поток света зашарил среди бурунов.

— Какая ни есть, а степь, — поскрипев мягкими пружинами сиденья, сказал спутник Лугового. — Есть где разгуляться глазу. Отсюда прямая дорога на Дон. Через Куму, Ставрополье, Сальск.

Луговой открыл боковое стекло. В машину ворвался рев ветра, песок захлестал но лицу.

— Водитель, еще газу!

— Некуда больше, товарищ майор. Не тянет.

— Что-то мы долго едем? — спросил за спиной Лугового озабоченный голос.

— На северо-запад, товарищ генерал-майор…

Преодолевая песчаные перекаты, мотор задыхался и опять начинал со всхлипами набирать обороты.

— Не окажись я в этот момент в отделе кадров фронта, заслали бы тебя теперь в пехоту.

— Все могло быть, товарищ гвардии генерал-майор… Газу!

— Песок, — сказал шофер.

Кочующая по небу луна прорвалась сквозь туман, и сияние разлилось по степи. Запылали солончаки, заискрилась полынь. Единственная колея уходила вперед по голубовато-белым пескам, как по снегу.

— Твои остались в Ростове? — тихо спросил генерал.

— Там, — не сразу ответил Луговой.

— Мать?

— И сестра.

— У меня тоже мать в станице, — глухо сказал за его спиной его спутник. — Наш дом в Урюпинской на самом берегу. — И уловив движение Лугового, оживленно продолжал. — Донщину называли казачьей Вандеей, а из нашей станицы вся молодежь к Миронову и к Буденному ушла. Говорят, традиции к старине тянут, но смотря какие традиции.

Темнота скрыла улыбку Лугового. Теперь его комдив, генерал-майор Рожков, попал ногой в стремя.

— А походная закалка? Любовь к коню? Что же, и от этого отказаться?.. — говорил генерал, разгораясь от своих слов и повышая голос.

Вдруг он осекся. Откидываясь назад, вцепился руками в боковые стенки машины.

— Луговой!

Впереди взмыла к небу и склонилась на тонком стебле, как колос над степью, ракета.

— Водитель, право руля!

Машина, круто разворачиваясь, уходит прочь из освещенного дрожащим светом круга. На бурунах ее бросает, как на волнах.

— Гаси фары! Газу!

В рев застонавшего мотора врывается треск выстрелов. Короткие удары зачокали по металлу кузова.

— У вас все в порядке, товарищ генерал-майор? — оборачиваясь, с беспокойством спросил Луговой.

— Я бы их поучил, как стрелять, — в голосе генерала Рожкова презрение.

Выстрелы позади заглохли. Осыпались и погасли зерна ракеты. Дорога взбирается на гребень. Поперек дороги лежит что-то большое и темное.

— Лошадь. По масти донская. Опоили, должно быть, стервецы. Едем, Луговой, правильно.

Был еще один в машине человек, но он всю дорогу так и проспал в углу заднего сиденья. Убаюканный покачиванием рессор, не слышал ни выстрелов, ни того, о чем разговаривали Рожков и Луговой. Счастливым свойством обладал старший лейтенант Жук — мгновенно засыпать в машине. Бормочет мотор, за окнами отлетающая назад мгла, бегут впереди фары но дороге. На рессорах покачивает, как на волнах.