Встав и бесшумно ступая разутыми ногами по холодным доскам пола, он остановился у окна, выходившего в проулок. Резко отчеркнутый снегом, чернел на другой стороне проулка плетень, которым был огорожен двор Чакана.

На лунной белизне снега лежала тень, отбрасываемая из-за угла дома. Укороченная тень — луна стояла где-то на самой середине неба — двигалась. По ее движениям Тимофей Тимофеевич понял, что скрывающийся за углом человек замерз, согревается. Хрум… хрум… — переступал он ногами.

Тимофей Тимофеевич метнулся к другому окну, выходившему во двор. Здесь, в простенке между забором и летней кухней, стоял солдат. Луна отражалась в его каске.

Еще одного человека Тимофей Тимофеевич увидел на крыльце дома. Поставив ногу на ступеньку, он держался рукой за перильца. Вот он повернул голову. По этому вкрадчивому движению Тимофей Тимофеевич мгновенно и безошибочно признал в нем Лущилина.

По январскому льду Петр переезжал из Красной слободы через Волгу в город. В кузов трехтонки набились солдаты и офицеры с увольнительными из госпиталей, разыскивающие свои части, саперы с миноискателями, медсестры, сопровождавшие за Волгу раненых и теперь возвращающиеся на правый берег. Только один и затесался среди военных инженер с тракторного завода, толстый мужчина в меховой шапке, синем пальто и в валенках.

Под брезентовой крышей кузова накурили, у инженера покраснело лицо, он расстегнул пальто. Машины пробили покрывший Волгу глубокий снег до синевы. Но почти полуметровый лед не гнулся и под тяжестью танков. Текли с левого на правый берег обозы, ехали пушки, шла пехота. Навстречу, по соседней колее, бежали за боеприпасами порожние грузовики, тянулись легкораненые. Стали попадаться и колонны пленных — чаще всего без конвоя.

Лишь одна большая партия встретилась, которую конвоировал боец с автоматом. Он шел впереди далеко растянувшейся по снежной дороге колонны, не оглядываясь, в уверенности, что никуда уже не уйдут эти стадом бредущие за ним по дороге люди.

Петр и раньше слыхал, что заключенная в кольце окружения германская армия в Сталинграде давно уже съела не только все свои продовольственные запасы, но и всех лошадей и, терпя голод, дошла до полного разложения, но только сейчас увидел это своими глазами. Отвернув угол брезентового полога, он медленно провожал взглядом колонну пленных.

Сгорбись, они еле вытаскивали ноги из снега. Густым грязным мохом покрылись их лица. Из-под женских платков и нахлобученных на головы солдатских одеял сверкали глаза.

Больше всего Петра поразило это мрачное сверкание. Машина уже миновала колонну, но глазам его все еще чудились голодные огоньки, мерцающие из-под заиндевелых солдатских одеял и женских платков.

Буксуя, машина выезжала на обледенелое крутобережье. За мотором не было слышно выстрелов в городе. Но наверху, у разветвления до глянца натертых колесами дорог, шофер, повинуясь флажку краснолицей регулировщицы в полушубке, осадил машину, и сразу же надвинулись звуки боя: обвалистый грохот артиллерии, сорочья трескотня автоматов.

Спрыгнув на землю, Петр запахнул шинель. Жег ветер. У регулировщицы, чертившей по воздуху флажками красные и желтые круги, слезились глаза, она обмахивала их рукавом полушубка. К ней подошел толстый мужчина в синем пальто, спрашивая, свободна ли дорога на Тракторный.

— Вам куда именно? — заглянув в листок бумаги, осведомилась она.

— В отдел кадров, — сказал толстый мужчина.

— Значит, в дирекцию. Но фрицы еще стреляют, — с сомнением посмотрела она на его толстую фигуру.

Мужчина в синем пальто еще немного постоял около нее и потом решительно повернул направо.

— Не сбивайтесь с вешек! — вдогонку предупредила его регулировщица.

Подождав, пока она, помелькав флажком, пропустила сбившиеся на развилке машины, Петр спросил у нее:

— Как пройти к роте капитана Батурина?

— У меня записаны хозяйства покрупнее, — слезящимися глазами она заглянула в свою бумажку. — Вот какой-то подполковник Батурин есть, а капитана такого нет.

— Он седой, а лицо молодое, — пояснил Петр.

— Ну, милок, — девушка насмешливо округлила серые глаза. — У меня тут за день их тысячи проходят — и седых, и рыжих, и конопатых. Держись все время стрелок на стенах и на столбах, они дороги укажут. Если к подполковнику Батурину — к центру надо идти.

И опять замелькала красными и желтыми огоньками регулировочных флажков, стремительно поворачиваясь на месте.

Постояв около нее и посмотрев, как она безошибочно распоряжается встречными потоками машин на перекрестке, он направился к центру города, отыскивая свою стрелку. Конечно, подполковник Батурин мог всего лишь быть однофамильцем капитана Батурина, но все-таки это был след. На войне всяко может быть. В дни отступления находились капитаны и майоры, которые выводили из окружения целые полки и дивизии, а потом их так и оставляли командовать ими. И здесь, в уличных боях, ничего особенного не было бы, если бы капитан Батурин быстро получил повышение. За два месяца, которые пролежал Петр в госпитале, могли произойти большие изменения. Возможно, торопливо нарисованная на стенах и на столбах местами мелом, а местами черной краской надпись «Хозяйство Батурина» и приведет его к цели.

Но и ее лишь с большим трудом отыскивал Петр среди других стрелок и фамилий, поднимавшихся от Волги в город. Где только можно было, там и оставили их старшины подразделений или коменданты ушедших вперед частей: на стене, единственно уцелевшей от разрушенного дома, на железных дверцах ворот, стоявших посреди выжженного дотла пустыря, на стволе обглоданного артогнем дерева, а то и просто на камне. Бегло нарисованная стрелка «Хозяйство Батурина» часто терялась в путанице развалин, исковеркавших облик города. В поисках ее Петр то и дело возвращался назад, подолгу кружа вокруг одного и того же места.

Так вышел он на взлобье, овеянное резким морозным ветром. Оно показалось ему смутно знакомым. Ветер крутил над ним жесткие стружки снега, сажу. Петр отвернул уши выданной в госпитале теплой шапки. Взгляд его прояснялся: он все больше узнавал место, где оборонялась рота. Узнавал не столько по сохранившимся приметам, сколько внутренним чувством.

На месте дома, в котором немецкий офицер выстрелом из пистолета в упор ранил Петра, когда он впрыгнул в окно комнаты на пятом этаже, снегом присыпало большой курган из кирпича и щебня. Из кургана торчали рельсовые балки, ребра лестничных ступенек, вся примыкавшая к дому улица лежала в крошеве обломков.

На перепаханном снарядами и взрыхленном фугасками взлобье не оставалось ни клочка земли, где могла бы удержаться рота. Но Петр уже знал: она все-таки удержалась. Жадно всматривался он в присыпанные снегом очертания пятачка, который занимала рота. Отсюда она, должно быть, и пошла вперед.

На перекрестке разбитых улиц, у трансформаторной будки, каким-то чудом уцелевшей в огне, еще одна регулировщица, с раскрасневшимся от ветра лицом и с прядями заиндевелых волос, выбившихся из-под серой ушанки, безраздельно властвовала над потоком людей и машин. На открытом на все четыре стороны пятачке нестерпимо жег ветер, давил мороз, а она в перешитой из солдатской, в талию, шинели и в аккуратных хромовых сапожках, как заводная, круто и стремительно разворачивалась на месте, мелькая флажками так, что они сливались в сплошную желто-красную радугу. Петр подождал, внимательно глядя на нее, и, когда она на короткое время расправилась с бурным многоголосым потоком, подошел к ней:

— Клава!

Отмахнув флажком упавшую на лоб изморозную прядь, регулировщица ничуть не удивилась ему, как будто они расстались только вчера.

— Из госпиталя, Середа? — Ресницы у нее тоже были белыми и лохматыми, а из-под цигейкового меха серой шапки выглядывали пунцово красные мочки ушей, потому что она не отворачивала шапку. — А мы только вчера вспоминали тебя с… — Не докончив, она взмахнула флажками и мгновенно повернулась к Петру спиной, разряжая перекресток, который опять успели запрудить танки, автомашины, телеги, люди. Обтекая трансформаторную будку, они сходились к ней на перекрестке с четырех сторон и расходились от нее на четыре стороны. — Подожди! — становясь к Петру боком, крикнула она ему через плечо. И властным взмахом, пропустив большую машину с солдатами к центру города, опять поворачиваясь к Петру лицом, откинула флажком со лба серебряную прядь.