Люба смирилась, обещала потерпеть. Она мечтала о Пскове, где отбудет срок до конца. Совсем близко от Петербурга, там ощутимо биение настоящей жизни, время не будет проходить впустую, она сможет хоть как-то участвовать в революционной борьбе.

Так прошла зима. Не знаю, где они жили в это время – в Лесу или в Конотопе. Прошло и следующее лето. В октябре 1899 года прощались с Лесом, с «большим гнездом», с братьями, сестрами, дядечками, тетечками – уезжали в Псков. Последняя фотография в Лесу: девочки на поляне близ дома, одеты по-осеннему, в пальто с пелеринками, на ногах ботинки, обе держат круглые корзиночки. У Жени – полная грибов, у Люси – полупустая. Сестрички подросли – старшей исполнилось пять, младшей – четыре. Жаль расставаться с Лесом, с привольной жизнью, с друзьями, с тетей Манечкой, с родными. С дядей Ваней, любимым Крупкой, уже простились – он уехал раньше, шепнув по секрету на ушко, что скоро приедет к ним на новое место в гости.

В жизни моих сестер девятнадцать месяцев, проведенные в Лесу, в семье отца, были, вероятно, самым светлым временем их детства.

Квартиру в Пскове Степан Иванович снял загодя. Дом был приземистый и невзрачный, сложенный из кирпича, будто врос в землю: окна – по грудь прохожим, вход – вровень с землей, без крыльца. Стоял дом на углу двух улиц – Сергеевской и Стенной, на юру, на виду, не отгороженный от улицы ни палисадом, ни деревьями. Чем он понравился, Бог весть. Должно быть, своей дешевизною да отъединенностью – ни соседей, ни хозяев. Последнее было особо важно: Любовь Николаевна должна была в январе встретить «стариков», возвращающихся из трехгодичной ссылки, – Цедербаума, Ульянова, Потресова. Они уже списались и наметили съехаться в Псков для обсуждения дальнейшей деятельности. Были у них продуманные планы. Любови Николаевне поручалось пока знакомиться с обстановкой, с обществом – местными и ссыльными социалистами, а также подыскать для приезжающих подходящее жилье.

Смущало одно обстоятельство: на одном из углов, наискось от дома, стояла полицейская полосатая будка – пост городового. Степан Иванович успокаивал: пост не повредит делу, а даже будет хорошим прикрытием для конспиративных встреч.

Квартира была мала – две комнаты с кухней. Прихожая с окном (вид на будку), из прихожей налево большая комната, за ней малая – окно во двор с единственным деревом. Скудная обстановка, оставленная хозяевами: диван, стол, стулья, кровать, сундук, шкаф. Что-то самое необходимое на кухне. Название улицы – Стенная – всё, что сохранилось от каменной стены, когда-то защищавшей город.

В этот дом и приехали с вокзала на извозчике. Был вечер, торопились покормить и уложить детей. Зажгли лампу-молнию, висевшую над столом. Тут и хватились узла с пледом, шалью, одеялом – завесить окна. Пропал узел! Женя вспоминает, как сердился отец: мама забросила узел на верх пролетки и про него забыла. Степан Иванович возмущался: и вещи нужные, и плед дорогой. А Любовь Николаевна только смеялась: узел, вероятно, свалился от тряски – вот удивится тот, кому он попадется на дороге! Такие разные они были: мама – бесшабашная, равнодушная к быту, к вещам, и Степан Иванович – приученный с детства к бережливости и порядку.

Он уже перешел на новую службу, на питерский завод Сименса – Гальске, зарабатывал больше, но жить пришлось на два дома и еще помогать осиротевшим братьям и сестрам.

Наскучавшись за два года в черниговских лесах, мама с радостью принялась «изучать» псковское общество. Интересовавшие ее люди – защитники народа, революционеры или сочувствующие, социалисты или народовольцы, местные жители или ссыльные – соединялись вокруг статистического отдела Псковской земской управы. Руководил земской статистикой Николай Михайлович Кисляков, отбывший срок ссылки, но еще «опекаемый» негласно полицией, прикипевший к любимому делу и оставшийся в Пскове. Он охотно помогал ссыльным работой, часто даже в обход полицейских правил о «предварительном разрешении». Мама называет в своих воспоминаниях ряд имен новых знакомых, но никаких сведений о них не дает. Мне же запомнились из ее рассказов князь Оболенский да еще Стопани. Последнее имя слышала в годы революции, а В. А. Оболенский – старейшина псковских ссыльных – был товарищем А. Н. Потресова, хорошего знакомого Любови Николаевны.

Приехавшему на Рождество из Петербурга мужу Любовь Николаевна обрисовала «настроение умов» псковских ссыльных и местной интеллигенции, сочувствующих освободительному движению. Одни ждут усиления политической борьбы, другие считают самым важным защищать народ от «непосредственных» обидчиков, будь то землевладельцы или заводчики. Знакомство со статистиками, которые видели жизнь псковских деревень, участвуя в переписи, и ознакомление с собранными материалами рисовали правдиво жизнь деревни – малые наделы, скудно родящая хлеб земля, не способная прокормить большую семью, отход крестьян в города в поисках работы. Уходили больше в Питер, в самом же Пскове промышленных предприятий было мало, в основном льнотрепальные заводы. Псковская земля славилась льном, но выращивать на продажу было выгодно только имевшим много земли. На предприятиях оплата труда была крайне низкой (6–7 рублей в месяц), а рабочий день, вопреки закону 1897 года, был немереным (12–15 часов).

Статистическое дело у Н. М. Кислякова было поставлено очень серьезно: разработаны программы, опросные листы, обработанные материалы публиковались в сборниках. Псковская статистика приводила к мысли, что деление народа на крестьян и рабочих в России условно.

Появились у мамы и свои живые впечатления. Ей не обойтись было без помощницы – носить воду из колонки, колоть дрова, топить печь и плиту, иногда за детьми приглядеть, когда ей надо уйти. Прислугу она могла взять только на часть времени, но нужна была женщина надежная, порядочная. Такую как раз рекомендовал князь Оболенский – жену своего дворника. Авдотья Петровна пересказала Любови Николаевне всю свою горькую жизнь, пересказывала урывками, в редкие свободные минуты. Я уже говорила, что мама удивительно располагала к откровенности – ей охотно рассказывали о себе самые разные люди. Она была доброжелательна, участлива и, главное, всем была ровня. Люди открывались и в надежде на совет, и просто желая поделиться.

Дуня была второй дочерью в многодетной семье. Бедными не были, но случалась и нужда: на Псковщине часты неурожаи, хлеб надо было прикупать. Дуня девчонкой ходила «на лен». Нанимали те, кто растил лен на продажу. Зарабатывала она копейки – часами в сырости, на осеннем холоде. Когда ей исполнилось шестнадцать, решила уехать в Петербург: среди девчонок ходили рассказы о богатых питерских заработках в прислугах. «А ты красивая, тебя и в горничные возьмут». Мать Дуни и слышать об этом не хотела – «сгибнешь, пропадешь». На Псков согласие дала – деревня их в девяти верстах.

Устроилась Дуняша нянькой в семью с тремя детьми-погодками, мал мала меньше. Старалась, но хозяйка часто бывала недовольна, бранилась. Отдыха Дуня не знала – была сыта, но денег за год не заработала нисколько. Сшили ей платье, два фартука, купили башмаки – «какое еще тебе жалованье?». А дома ждали, что рублей тридцать за год принесет. Ушла из нянек, нанялась на вервяный завод, веревки вить. Веревочная фабрика работала на отходах льна и конопли.

Работала на мялице, на трёпке, на чёске. Запомнилась и жесткая кострица, а более – пыльная пенька. Туман стоял от пыли, им и дышали. Кашляли все, многие болели. Случалось, и умирали от чахотки. Через год поставили Дуню витейщицей на станок – веревки вить. Дышать стало легче, а работать труднее: глаз со станка спускать нельзя, ленту-заготовку подавать, руками занозы выхватывать. Заработок – 30 копеек в день, в месяц получалось рублей семь. Ночевать ходила первое время домой: версты свои отшагаешь, поешь, только заснешь – пора вставать. Сил не хватало, сняла полкойки у хозяйки, сдававшей углы. В комнате жили всемером – кто на койке, кто на сундуке, кто на полу.