Обет безбрачия Варенька теперь держала в одиночку. А Любе-«изменнице» он вспомнился очень скоро. Супруги Радченко ждали ребенка, не замедлившего заявить о своем существовании. Пришлось снять квартиру. Мама запомнила адрес: Симбирская ул., д. 12, кв. 23 (по печатным источникам – 33).[2] Место историческое – здесь у С. И. Радченко собирался «кружок технологов», вскоре соединившийся с «кружком революционеров» (группа Цедербаума), здесь и образовался «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» (1895 г.).

Для того чтобы руководить рабочим движением, группа «Союза» распределила между собой основные фабрично-заводские предприятия, расположенные в разных местах Петербурга. Об этом подробно рассказал в «Записках социал-демократа» Мартов (Ю. О. Цедербаум), обозначив районы города, предприятия и назвав по именам товарищей, за кем они закреплялись. От этой работы были освобождены В. И. Ульянов (как автор и редактор «литературы») и С. И. Радченко.

Степан Иванович был «несущей конструкцией» в «Союзе борьбы» – хранителем всех связей: адресов, явок, денег, рукописей и документов. В общем, он был главным конспиратором. Именно поэтому товарищи и освободили Степана Ивановича от «хождения в народ», от непосредственной связи с предприятиями. Его арест мог сгубить все. Его считали хранителем партийных дел.

Революционное движение ширилось, завязывались отношения с рабочими, собирался материал об условиях труда на фабриках и заводах. Картина рисовалась удручающая: полный произвол хозяев – ненормированный рабочий день, низкая оплата, штрафы и наказания – и все это при полном попустительстве властей. Степан Иванович сконструировал «примитивный мимиограф» (мама описала конструкцию) для печатания листовок. Рабочие называли их «листками» и ценили как правдивое слово, хотя читали с опаской (увольняли за одно только чтение). В «листках» разъяснялись права рабочих, сообщались их требования. Так подготовлялись забастовки, переросшие вскоре в общую Петербургскую стачку 1896–1897 годов.

Любовь Николаевна до последних дней беременности принимала участие во всем. Она понимала, что «выходит из строя» надолго, и чувствовала себя «виноватой». Испытывала ли мама какие-либо иные чувства – она не говорила. Думаю, она понимала значительность предстоящего события, хотя плохо представляла материнскую ответственность. Об этом, кажется, больше думал Степан Иванович, забота о семье лежала на нем. Он поступил на службу в Управление Николаевской железной дороги, но одного жалованья было недостаточно, и Степан Иванович брал заказы на чертежную работу, которую любил и делал отлично. Не хватало только времени. Он не мог бросить дело, которое было велением совести, – освобождение народа.

В конце сентября Любовь Николаевна родила дочь – Людмилу, Людочку. Новорожденная, как и следовало ожидать, перестроила весь уклад жизни. Мать оказалась прикрепленной к дому и чувствовала себя наказанной. Степан Иванович утешал: «Дети растут быстро – оглянуться не успеем, как она бегать начнет». Будто не знали, что такое «бегающий» ребенок, – у обоих были младшие братья-сестры. Пришлось взять прислугу.

Конечно, это была «прислуга за все» – из тех женщин, которые в поисках заработка готовы делать всю домашнюю работу, не предъявляя особых требований. Им повезло с Агафьей Ивановной: не очень умелая поначалу, она быстро осваивала городской быт, была добросовестна и предана своим, по ее определению «непутевым», господам. Мама получила частичную свободу – выходить из дома хотя бы между двумя кормлениями. На эти короткие часы и выбиралась мама для встречи со своими кружковцами. Однако случалось и опаздывать – Людочка надрывалась от крика, Агафья Ивановна укоряла: «Что ж вы, барыня, дитё не жалеете». Мать, конечно, жалела Людочку, но и «дело жизни» бросить не могла. Так же, в двух измерениях, жил и Степан Иванович, неся еще более тяжкую ношу.

Людочка на материнском молоке росла быстро, мама считала недели – скоро ли кашку можно будет давать ребенку… И тут произошла «катастрофа». Таким словом мама обозначила новую беременность. И житейский опыт поколений, и акушерские учебники говорили, что кормление грудью – надежная защита. Как же так?

«Я просто взбесилась», – говорит мама. Представляю, что это было. Она была гневлива – в отца, – значит, разбушевалась не на шутку: кричала, плакала, корила бедного мужа. Обида на судьбу, досада, вспомнились слова Вари «пойдут дети». Вот и «пошли». Буря в душе, разлад в семье. Может, не стоило рассказывать о ее отчаянии, но это и была та самая заноза в мамином сознании, которая через несколько лет разрушила их семью.

Ровно через год после первой дочки родилась вторая – Евгения, Женечка. Степан Иванович мечтал о сыне, чем и пытался утешить жену. А она не успокаивалась, и вся беременность прошла «под знаком протеста» – она не хотела второго ребенка. Бедная Женечка развивалась в бушующей стихии. Для меня ясно, что особенности ее личности и характера, о которых речь впереди, во многом определились маминым «бунтом».

И опять Любовь Николаевна не может распоряжаться собой. Двое малышей-погодков – одна только начала ходить, только залепетала, другая уже лежит спеленутая в той самой бельевой корзине, заменяющей кроватку. «Накормлю, спать положу» – болтовня глупой девчонки. Накормишь, а она не спит – кричит. Женечка была крикухой, не спала и Людочке мешала. Агафья «по старости лет» (ей было под пятьдесят) знала, что животик у ребенка болит неспроста. Так и говорила матери, которую называла то «барыней», то «Любовь Николаевной», но уже на «ты»: «Молоко у тебя злое». Со «злым молоком» мама справиться не могла, и Женю начали прикармливать раньше, чем старшую. А та быстро росла и развивалась, всюду лезла, за всё хваталась. Однажды мама застала ее возле корзины, где спала Женечка, с отцовской туфлей в руке, уже занесенной над сестрой. «Людочка, что ты делаешь!» Умница отвечает: «Бить лялю». Тут и отвернуться нельзя, не то что уйти.

Все же мама их оставляла – то на Агафью, то на мужа. Ей надо было встречаться со «своими работницами». Мама взяла на себя Новопрядильную фабрику и Резиновую мануфактуру. Помогали ей Паша Желебина из рабочего кружка и работница с Прядильной – Маруся. Через них поддерживалась связь с другими работницами, собирались малыми группами для беседы. «Изучать обстановку на предприятиях, помогать и направлять» – такую задачу поставил «Союз борьбы».

«Обстановку» изучали не только по рассказам работниц, были и живые впечатления. Одно из них Любовь Николаевна приводит в своих «Воспоминаниях». В квартире, где снимали комнату знакомые курсистки, юные мамины помощницы, в передней за занавеской жила работница с Новоткацкой фабрики. Назовем ее Глаша (мама не запомнила имени). Девушка приехала из деревни. Поехать в Питер заставила нужда: в семье семь дочерей, старшие вышли замуж, две помоложе – невестятся, она, средняя, – перестарок («К тому ж и некрасива», – добавляет мама), никто не сватает. Еще две сестрички подрастают, а земли мало, хлеба не хватает. Она вроде лишняя, лишний рот. И на приданое хотела бы заработать. Но это никак не получается. Заработок – 6 рублей в месяц, 2 рубля за «угол» (сундук в передней), 4 рубля остается на еду, мыло и баню. На хлеб хватает, а на приданое отложить уже нечего.

Курсистки и сами жили бедно, но не на 6 рублей. Посещали иногда кухмейстерскую (столовую) вместе со знакомыми студентами (одни не ходили – не принято). Там за 10–20 копеек можно было сытно пообедать: щи с мясом, каша гречневая с постным маслом или салом и бесплатно хлеб – сколько съешь. Но у Глаши на такие обеды денег не было.

Крестьяне, поступая на фабрику, поначалу могли зарабатывать лишь гроши, учились «на пальцах» у старших рабочих, осваивали какую-нибудь несложную производственную операцию, очень немногие добивались специальности. Большинство оставалось «серой массой» (по определению самих народолюбцев). Они были совсем беспомощны перед своим малым и большим начальством, не могли за себя постоять.