Вернулись в Савой к вечеру в очень хорошем настроении: Мадлен, очевидно, радовалась тому, что родственники так хорошо ее приняли и были очень внимательны к ее другу — Степану, а Степан... Много ли надо солдату! Главное, все обошлось хорошо. Правда, за обедом он крепко, по-забайкальски, выпил и в голове здорово зашумело, но на обратном пути хорошо проветрился.

Мадлен откинула попону, прикрывавшую ноги, и легко спрыгнула с шарабана. Она была в коричневых полуботинках и плотно облегавших ноги фильдеперсовых чулках. Несмотря на ее крепкую фигуру, шубка ей шла и слегка обрисовывала талию, а ноги, избавившиеся на этот раз от повседневных деревянных ботинок и толстых шерстяных чулок, казались даже красивыми. В ее глазах светились радость и довольство.

Старик Клумье приветливо встретил дочку, и под его усами пробежала чуть заметная улыбка. Степан выпряг лошадь и, привязав ее коротко, чтобы остыла, покатил шарабан в сарай. Аккуратно протер его от грязи и накрыл брезентом, а выездную сбрую повесил на крючок столба и тоже укрыл попоной. За всем этим внимательно наблюдал старик Клумье, и чувствовалось, что он доволен хозяйским подходом Степана к делу. Однако виду не подал, вышел из сарая, пригласив к себе на чашку кофе Степана и мосье Жана. Голова его, правда, все время была занята злополучным овсом, он был уверен, что оба — и Степан и Жан — не только знали, кто воровал зерно с чердака, но и сами прикладывали руку к этому делу. Но что поделаешь, пришлось уступить Мадлен и согласиться с ее доводами, что нельзя поднимать скандала из-за такого пустяка. Ведь они брали овес не для продажи и наживы, а для своих бедных худых мулов и лошадей. Это, пожалуй, единственное, что размягчило сердце старика: он очень любил животных, которые приносят своим трудом прибыль хозяйству. Он был просто практичный хозяин, а всякие слова о том, что лошади, поправившиеся на его овсе, будут обеспечивать победу Франции в будущих боях, он считал пустой болтовней Мадлен.

Отчаевничали Ванюша и Степан у старика на славу.

Степан прямо-таки преобразился: повеселел, похорошел. Теперь он чаще брился и нафиксатуаривал усы, которые раньше свисали наподобие жидких мочалок. Старик Клумье все время приглашал его на чай. Степан быстро вошел в роль: много помогал по хозяйству, и Мадлен стало намного легче. Но и она не оставалась в долгу: ей не составляло большого труда обеспечивать Степана чистым бельем. Да и самой приятней, когда ее добрый друг был в свежем белье, вспрыснутом пусть дешевым, но все же одеколоном. Это немного перебивало запах табака, которым Степан пропитался насквозь. Правда, вместе им удавалось быть не так уж часто: Мадлен без конца хлопотала по хозяйству. Минуты счастья приходилось урывать.

А рассказам старика, все чаще заглядывавшего в сарай к солдатам, не было конца. Он поведал, что служил когда-то военную службу в артиллерийском парке и имел на руках хорошую пару лошадей. Но приходилось ухаживать и чистить всю четверку: на уносной паре был солдат старшего срока службы — его ведь не заставишь заботиться о лошадях. С тех пор Клумье и возненавидел военную службу, да и, пожалуй, всех солдат. Офицеры — другое дело, их он боготворил: без них ведь никакого порядка в жизни не было бы.

В первый год его военной службы разразилась война с проклятыми бошами. Это было еще в прошлом веке. Измена генералов и слабоумие императора, который хотя и носил имя Наполеона III, но великому императору Франции Наполеону I и в подметки не годился, помогли немцам добиться победы и тем самым унизить Францию. Вот в ту проклятую войну Клумье и был ранен под Седаном и эвакуирован в госпиталь.

— С тех пор и хромаю. Но ничего, в мои семьдесят лет я еще иногда могу поработать и даже бабу шлепнуть по заду.

При этих словах все громко захохотали. А старик продолжал:

— Вот с тех пор я и ушел весь с головой в свое хозяйство. Что делать, я был один сын у отца. Мать умерла еще раньше. Мы с отцом работали, как мулы, и помаленьку приумножали хозяйство, но не мужское дело было ухаживать за коровами. Нам помогала в этом бедная девушка Франсуаза, которая работала у нас. Хорошая была работница, а это главное. Вот я и женился на ней, она и есть мать Мадлен, от нее и завелась у нас в городе бедная родня. Но я ничего, удержался в людях, хозяйство, как видите, у меня небольшое, но не бедное. Слава богу, кусок хлеба есть, да и для Мадлен кое-что принакопил, у нее на книжке лежит в банке двадцать тысяч франков — на замужество. Дожить бы только до этого дня. А то девушке идет двадцать шестой год, а она все бедствует в тяжелой работе одна. Спасибо, вы иногда помогаете. — И вдруг старик закончил неожиданно для всех: — Нет-нет да и сопрете ведро-другое овса. — Тут он обвел всех солдат своим пронзительным взглядом и остановил его на Ванюше: — А начальник ваш, мосье Жан, не наказывает вас за это.

— Ну, что вы, мосье Клумье, опять все про овес, — вмешался Ванюша, — его больше крысы ели.

— Нет, нет, — горячился старик Клумье, — скоро эти «крысы» весь овес съедят, если мосье Жан не запретит им безобразничать в моем хозяйстве. Скоро ли вы уедете? Нельзя же стоять так долго на одном месте, когда идет война.

— Скоро уедем, — раздумчиво сказал Ванюша. — Всегда весной начинаются бои. Где-нибудь образуется дыра, туда нас и сунут — такая уж наша судьба. Нами никто не дорожит, разве вот только вы, господин Клумье.

Старик не понял шутки и заявил с пафосом:

— Франция вами дорожит, дети мои; не всякому дана честь носить фуражер почетного легиона. Только вы удостоились этого.

В это время старик увидел дочь.

— А вот и Мадлен идет, пойду ей навстречу. — И старик Клумье вышел из сарая, избежав, как он наконец понял, неприятного, неискреннего разговора.

Все смотрели вслед старику, и у каждого оставался какой-то неприятный осадок на душе... «Франция вами дорожит, дети мои...» Эта фраза глубокой болью отозвалась где-то внутри. У всех невольно вырвался глубокий вздох. Каждый вспомнил торжественную встречу в Марселе, ликование народа и гром пушек в Ля-Куртине, где французская реакция расстреливала мятежных русских солдат.

Учебные занятия шли своим чередом. Роты и команды выезжали далеко в поле, проводили стрельбы. Состоялось учение с боевой стрельбой. Результаты у первой пулеметной роты были хорошие, командир полка даже вынес ей благодарность. Капитан Мачек был очень доволен этим и, поздравляя пулеметчиков с успехом, крепко жал руки унтер-офицерам. Эта честь выпала и на долю Ванюши. Хотя он и не был унтер-офицером, а всего лишь исполнял обязанности начальника боевого парка пулеметной роты.

— Спасибо вам, капрал Гринько!

Эти слова значили, что Ванюша уже не солдат 1-го класса, а произведен в капралы. У него теперь на рукаве будет не одна красная суконная полосочка, а две.

Вообще учение как-то подняло дух солдат, и они в приподнятом настроении возвращались в Савой. Впереди на коне, выбракованном по старости из линейной кавалерии, гордо красовался капитан Мачек, «наш приятель», как его называли все пулеметчики. Сзади колонну замыкала фуражная повозка под управлением Степана Кондратова. Он восседал на ней с подкрученными усами и всем своим видом являл полное довольство. Рядом с ним сидел Ванюша. Они были неразлучными друзьями, хотя Гринько по-прежнему строго спрашивал службу и не давал Степану повода к панибратству.

Вот уже показалась «град-столица» пулеметчиков — деревня Савой. Еще немного — и колонна войдет в ее южную часть и будет дома. Стрелковые роты уже давно свернули влево, пересекли канал и направились в Моваж, Вилерой и Брусей. В этом треугольнике, включая и Савой, располагался первый батальон первого иностранного полка.

— Стой! — подал команду капитан Мачек. — По квартирам! — И он легко спрыгнул со своего коня.

Пулеметчики быстро сняли пулеметы и разошлись по отведенным им сараям. Ванюша расположил свои двуколки на лугу за сараями в два ряда: пулеметные повозки впереди, а патронные за ними. Коноводы повели мулов в конюшню. А Степан повел свою пару в сарай, поближе к коровнику старика Клумье.