«Дорогой Исаак Осипович! При этом письме третья картина “Рашели”. На днях, во время бессонницы, было мне видение. А именно – появился Петр I и многозначительно сказал:

– Время подобно железу, которое, ежели остынет… Пишите! Пишите!»

Однако все попытки и старания Булгакова зажечь Дуню, как ласково прозвали его друзья с подачи Леонида Утесова, не давали ощутимого результата. Лишь через месяц Дунаевский заехал к Булгакову, который, однако, к их работе уже был настроен пессимистически, поэтому встретил композитора хмуро. В голосе Михаила Афанасьевича звучали недоумение и печаль, особенно после слов Дунаевского о том, что, судя по газетам, «Франция ведет себя плохо». Булгаков понял эти слова так, что, по мнению Дунаевского, их опера не пройдет цензуру. А Дунаевскому было стыдно за свое поведение, ведь он еще ничего не написал. Елена Сергеевна делала вид, что не замечает разлада между соавторами, шутила, накрывала на стол. Для успокоения Михаила Афанасьевича Дунаевский в его присутствии начал работать над тремя картинами «Рашели», но было видно, что делал он это через силу и вяло. Играет наметку канкана и вдруг оживает – музыка ему нравится, и в это время Булгаковым кажется, что он забыл о газетных выпадах против Франции. Елена Сергеевна записала: «Миша охотно принимает те поправки, что предлагает Дунаевский, чтобы не стеснять и не затруднять музыкальную сторону… но все же было ясно, что настоящей совместной работы не будет».

Дунаевский вновь надолго исчез. Булгаков приступил к правке романа «Мастер и Маргарита».

По сути, в работе с Дунаевским была поставлена точка, но Булгаков, связанный договором с Большим театром, нашел силы и время закончить либретто оперы и послал Дунаевскому краткое письмо: «Дорогой Исаак Осипович! Посылаю при этом 4 и 5 картины “Рашели”. Привет! М. Булгаков». Елена Сергеевна приложила к письму свою приписку: «…Неужели и “Рашель” будет лишь рукописью, погребенной в красной шифоньерке? Неужели и Вы будете очередной фигурой, исчезнувшей, как тень, из нашей жизни? У нас уже было много таких случаев. Но почему-то в Вас я поверила. Я ошиблась?»

Интересно, что письмо с припиской отправлено 7 апреля, в тот день, когда Булгакову позвонил журналист Долгополов с просьбой рассказать ему содержание «Рашели». Сделать это ему посоветовал Дунаевский, по его словам, интенсивно работающий над оперой.

Через два месяца, 7 июня, Дунаевский в интервью «Вечерней Москве» заявил, что «с большим увлечением работает над своей первой оперой “Рашель”».

Елена Сергеевна заметила по поводу этих слов: «Убеждена, что ни одной ноты он не написал, так как пишет оперетту и музыку к киносценарию». Сказала уверенно и твердо, чтобы не обнадеживать мужа.

Чем же объяснить упорные заявления композитора о работе над оперой? Он понимал, что опера – одна из вершин музыкального творчества, что именно «Рашель» с отличным сюжетом может стать шедевром, способным обогатить классический оперный репертуар, как «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина, что его имя, советского композитора-песенника, после создания оперы станет известным во всем мире, и поэтому выдавал желаемое за действительное. Дунаевский растерялся, реально осознав, что он сочиняет музыку для сюжета из иностранной жизни; он отчетливо понимал, как к этому может отнестись Сталин, доведший талантливейшего композитора Шостаковича до нервного потрясения. Дунаевский противоречил словам одной из своих лучших песен: «Сердце, тебе не хочется покоя…» Захотелось жить спокойно…

И все-таки он нашел в себе мужество признаться Булгакову и его жене в причинах того, почему он не написал оперу:

«Уважаемая и милая Елена Сергеевна! Нет, нет и нет! Никогда и ничто не собьет меня с намеченной цели, кроме моего собственного бессилия. Я прошу Вас верить мне, моему внутреннему нутру, верить моему глубокому уважению и величайшей симпатии, которую я питаю к Михаилу Афанасьевичу как человеку и писателю. Наконец, Вы, Елена Сергеевна, добрейшая и удивительная, стоящая у колыбели нашей оперы, несомненно, будете и первым “приемщиком” готового произведения. Что нужно для этого? Покой! Собраться с силами нужно! А я еще до сих пор плаваю в море депутатских бумаг. Но мною предпринимаются героические меры к устранению моих бытовых неполадок. Сейчас я работаю над опереттой, которую должен сдать к лету, а потом – сразу за оперу».

Далее в письме приводились другие заверения композитора в том, что «мы скоро будем слушать первые картины нашей обаятельной “Рашели”», заверения, увы, больше похожие на мечты и самоуспокоение. Дунаевский чувствовал, что встреча с таким драматургом, как Булгаков, больше в его жизни не состоится. «Собраться с силами нужно!» – повторял он слова из письма Булгакову, но сделать этого не мог.

Вскоре на передовых полосах газет была помещена фотография наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова, сходящего со ступенек поезда в Берлине, а 23 августа 1939 года между СССР и Германией был заключен пакт о ненападении и в то же время секретный пакт Молотова – Риббентропа о разделе Европы. В 1940 году немецкие войска оккупировали Францию. После этого о постановке «Рашели» не могло быть и речи. Но спустя два года, во время войны России с Германией, эта опера была бы очень злободневной. Могла бы звучать и сегодня, когда большинство народа в самой Германии и во всем мире осуждает милитаризм.

Позднее его либретто в корне переделала поэтесса Маргарита Алигер, возможно, даже изменила название «Рашель» на «Зою» или «Нину», музыку написал композитор Глиэр, но опера не увидела света, хотя в прессе отмечалось, что она имеет «оборонное значение».

Несмотря на неудачи, Булгаков не сдавался. Елена Сергеевна записывала 5 апреля 1939 года: «Днем вдруг охватил прилив сил – надо что-то делать, куда-то идти…

Миша согласился пойти вместе со мной в репертком с “Пушкиным”.

Там, когда по телефону узнали, что придет М. А., испугались: “А что с ним случилось?” – Ничего, просто пьесу вам принесет. – А-а! Очень приятно!

Но эта радость там мгновенно исчезла, когда увидели “Пушкина”.

– Что это вам вздумалось? (Замечательный вопрос.)

– Да это не мне, это жене моей вздумалось. Устроили такой фортель – оказывается, просто от автора пьесу принять не могут. Нужно или через театр, или через отдел распространения.

Ну что же, получат через отдел распространения!»

7 апреля Булгакову поступило сообщение о заседании художественного совета при Комитете по делам искусств. Доселе недолюбливавший Булгакова Немирович выступал и много говорил о нем: «Самый талантливый мастер драматургии и т. п. Почему вы не используете такого талантливого драматурга, какой у нас есть, – Булгакова?

Голос из собравшихся:

– Он не наш!

Немирович:

– Откуда вы знаете? Что вы читали из его произведений? Знаете ли вы “Мольера”, “Пушкина”? Он написал замечательные пьесы, а они не идут. Над “Мольером” я работал, эта пьеса шла бы и сейчас. Если в ней надо что-нибудь изменить, по мнению критики, это одно. Но почему снять?»

Елена Сергеевна считала выступление Немировича полезным. Миша не соглашался: «Да и кому он говорит и зачем? Если он считает хорошей пьесу “Пушкин”, то почему не репетирует?»

Булгаков безмерно устал от театральной и реперткомовской волокиты с его пьесами. Елена Сергеевна старалась помочь ему, занималась его вопросами сама: «13 апреля 1939 года. Была сегодня в Реперткоме. Они вызывали М. А., но он, конечно, не пошел. Говорила с политредактором Евстратовым – по поводу “Мертвых душ”. Он считает, что М. А. надо пересмотреть пьесу в связи с изменением отношения к Гоголю – с 30-го года и вставить туда что-то. Я сказала, что ни пересматривать, ни вписывать М. А. не будет. Что это его не интересует. Что я просто оттого подняла вопрос с этой пьесой и буду поднимать о других, чтобы выяснить положение М. А., которого явственно не пускают на периферию и вообще запрещают…»

«15 мая. Вчера у нас было чтение – окончание романа… Файко оба, Марков, Виленкин, Ольга… Последние главы слушали почему-то закоченев. Все их испугало. В коридоре меня испуганно уверяли, что ни в коем случае подавать нельзя. Могут быть ужасные последствия…»