Тася пошатнулась, даже присела на стул, чтобы не упасть.

– Смерть…

– Не обязательно, – неожиданно приободрился местный врач, доброжелательный человек и лучший специалист по тифу во Владикавказе, – смертность от возвратного тифа не превышает в среднем пяти процентов, ваш муж – молодой мужчина, и я думаю, он пересилит болезнь. Но как врач должен вам сообщить все варианты болезни. Способствует ей ослабление иммунитета от сильного переутомления, голода во время безработицы, войны… Одно или два из этих явлений мы сейчас наблюдаем. Мой совет – лечить тяжелобольного дома. Я дам лекарства, скажу, как вести себя и ухаживать за ним…

Начальник военного госпиталя посуровел:

– Болезнь заразная, Татьяна Николаевна. Не забывайте об этом. Довезем мы вашего супруга до кинтошек (Кинто – грузинский весельчак из народа. – В. С.) или нет – это вопрос. Но что тут сделают красные с деникинским офицером?

– Ведь он никого не убивал, он – врач, – возразила Тася.

– Попробуйте это объяснить каждому встречному и поперечному, этим чекистам, – вздохнул начальник госпиталя.

– Постараюсь, – уверенно сказала Тася.

– Вам решать, голубушка, времени действительно осталось немного… – заключил начальник госпиталя и откланялся.

Местный врач не стал спорить с коллегой, но пришел к выводу, что шансов выжить у Миши больше здесь, чем в дороге.

– Если нужно, вызывайте меня в любое время, не стесняйтесь, – сказал местный врач.

Тася осталась рядом с Михаилом, находившимся в бессознательном состоянии. И болезнь Булгакова, и отъезд его части пришлись некстати, все сложилось катастрофически нелепо. Еще на днях начальник Владикавказского отряда полковник Дорофеев сказал сотрудникам газеты «Кавказ», что керенщина, то есть демократия, должна быть забыта. «Твердость воли – залог порядка. Будет порядок – власть наладится». Тася почувствовала, что он говорит общие слова, а ничего конкретного для спасения города предложить не может. «Современная власть должна идти к народу, а не изолироваться от него. Власть должна отрешиться от личных интересов и всю работу подчинить вопросам государственным».

– А спасение Миши? Это личный вопрос или государственный? – сама себе задала вопрос Тася.

Она сменила намоченную холодной водой повязку на его лбу. Под руку попала газета со статьей Николая Покровского «Ветры буйные». «Люди, попавшие в ЧК, часто исчезают, – писал Покровский о положении в Совдепии, – и семьи не могут добиться сведений об их судьбе. Голодают все, но граждане великой страны превращаются в какие-то ветры буйные, у которых нет ни роду, ни племени».

Тася склоняется над Мишей. От болей у него искажено лицо. Но главное – он жив, борется с болезнью. Он не буйный ветер. Он постоянно думает о матери, о сестрах, о судьбах Николки и Вани, пока ему неизвестных. Он уверен, что если они живы, то ушли с белыми, но не знает, как по свету раскидала их жизнь. Его семья, Тася, то, что он пишет, желая улучшить жизнь в стране, – это и есть его родина. Но тут как страшный кошмар возникает в ее сознании Мишин рассказ о расстреле заложников в Пятигорске, куда он выезжал перед самой болезнью. Мысли путаются в голове Таси, но этот рассказ забыть невозможно. И о том, что в Новочеркасске состоялось великое церковное торжество – освящение памятника «Спасение Дона от ига большевизма» на месте, где зверски были замучены донские атаманы Назаров и Волошников.

Михаил ездил в Пятигорск – наверное, для того, чтобы написать статью, посвященную годовщине расстрела. Захворал, не успел, и газета уже закрыта, и сотрудники, видимо, мчат к Тифлису, если уже не добрались до него, и едут в Батуми, откуда уходят пароходы в Турцию и другие страны.

Тася подходит к столу, за которым писал Михаил, и перечитывает его наметки к статье: «Суббота, 19 сентября 1919 г. Год назад в Пятигорске на склоне горы Машук были зарублены 75 заложников, взятых советской властью как представители офицерства и буржуазии. Это происходило в холодную ветреную погоду, под мелким дождем и в густом тумане. Заложников по 10–15 человек подводили к глубоким ямам, заранее вырытым на городском и Холерном кладбищах, приказывали раздеваться, ставили на колени у края могил и рубили шашками по шеям, которые заставляли выставлять вперед. Красноармейцы и матросы получали по 10 рублей с головы казненного. Рубили неумело, по 2–3 раза, пока не добивались своего. Эта ночная работа настолько утомила их, что за ними был выслан автомобиль.

Среди заложников были генералы Рузский и Радко-Дмитриев, чьи имена вошли в русскую историю. Их и других казнили не за то, что они восстали против большевизма или пытались с ним бороться, нет. Они на всякий случай были обезврежены, заключены под стражу, в основном больные и престарелые люди. Их уничтожили как возможных классовых врагов. Это был, кроме того, акт мести, преднамеренный. По постановлению Пятигорской Чрезвычайной комиссии использовался мятеж большевистского главковерха, из фельдшеров, кубанского казака Сорокина. Когда он, «ярый» юдофоб, стремясь к мести и, возможно, к власти, самолично перебил своих коллег по ревкому евреев Рубина, Дунаевского, Рожанского и других, участь заложников была решена. Сам Сорокин сел на лошадь и ускакал к ближайшей деникинской части.

Другие инородцы, руководящие Краевой Чрезвычайной комиссией, – Анджиевский, Атарбеков, Стельмахович и Кравец – объявили, бездоказательно и лживо, Сорокина наймитом буржуазии и от имени трудящихся масс изрубили заложников. Интеллигентное русское дворянство, в том числе офицерство, никогда не было антисемитским, даже боролось за создание евреям прав, равных с русским народом. Надо было судить Сорокина и наказать людей, проглядевших в нем убийцу, выбравших его в ревком. Но при чем здесь заслуженные генералы? И как можно самих себя объявить выразителями дум трудящихся масс?» Тася подумала, что Миша прав. Это был настоящий и зверский самосуд над ни в чем не повинными людьми. При таких порядках можно убить любого человека, показавшегося не очень-то красным, тем более деникинским офицером, хотя и врачом.

Миша застонал и оторвал Тасю от тяжких размышлений. Но она снова и снова думала о его судьбе. Ничто и никто не мог отвлечь ее от этого. Ни протиснутое под дверь объявление о том, что солидное товарищество принимает на себя охрану квартир, движимого и недвижимого имущества, делает это с гарантией. Спросить в доме 22 на Воздвиженской. Ни врученная ей на улице листовка, призывающая людей выполнить долг справедливости перед своими братьями, жертвующими своими жизнями за нашу свободу, покой и мир. Объявлялся сбор теплой одежды. «Разве можно допустить мысль, – писалось в листовке, – чтобы не дрогнуло ваше сердце при воспоминании о том, что где-то на околице занесенной снегом деревеньки стоит верный часовой в легкой летней шинелишке, мерзнет, да так, что начинает застывать сердце, ноги наливаются свинцом, пальцы рук не чувствуют прикосновения заиндевелого ствола винтовки, и из печальных глаз катится горячая слеза и тянет, обжигая бледную щеку своим ледяным прикосновением. Часы этого страдальца сочтены… Сотворите чудо Святителя, подойдите незаметно и накиньте на застывающее тело теплую одежду. Так мало можно сделать и так много дать счастья. На семейном торжестве обручения А. Сукасянца и О. М. Петросовой в доме родителей невесты было собрано 3500 рублей на покупку теплых вещей для Доброволии. Было бы очень хорошо, чтобы этот добрый пример нашел себе возможно больше подражателей».

Тася не без интереса прочитала объявление о том, что из Тифлиса прибыли автомобили. Желающие ехать благоволят записаться в конторе на улице Московской, «Гранд-отель», 1-е трудовое товарищество шоферов.

Тася не заметила, что сегодня появились и закричали на владикавказских тополях первые предвестники весны – скворцы. Прежде они с Мишей порадовались бы их крикам, весне, более яркой и быстрой, чем в Саратове и даже Киеве… Но сегодня Тася думала только об одном – спасении Миши. Ее напугали и его наметки к статье о трагедии в Пятигорске, и опубликованная в одном из последних номеров газеты телеграмма: «По сведению разведывательного отделения штаба Верховного Главнокомандующего, при занятии большевиками посада Иловайского ими были изрублены все беженцы и больные, не успевшие уйти с войсками».