У нас же война стала оправданием всех наших разгильдяйств. Начали опаздывать поезда. Сначала на часы, потом на сутки, на недели. Стали пропадать. С амуницией, с медикаментами. И всему оправдание. Что поделаешь? Война! Разруха!

По-русски такие пропажи называются воровством – наглым и безнаказанным, за что по военному времени впору наказывать виновных не отставкою, а волчьим паспортом и гнать со службы с клеймом «К государственной и общественной работе не пригоден». В Ростове, в середине декабря, мне с горькой растерянностью жаловался представитель американского миллиардера Рокфеллера:

– Заказали нам теплую одежду для вашей армии только сейчас, и придет она лишь к весне.

Опять разруха? Нечего на разруху пенять, коль рожа крива. Когда кони бешено мчат тяжелый экипаж под уклон, по краю кручи, то не распускают ни рук, ни губ, ни вожжей, а напряженно натягивают».

– Правда, здорово написано, хлестко? – заметила Тася.

– Хлестко, – задумчиво вымолвил Михаил, – но… но будет еще хуже. Я очень страшусь большевиков.

Тася подошла к окну и присела на подоконник:

– Я так счастлива, что добралась сюда, Миша. Не хотелось бы говорить о плохом. Но ты, наверное, не знаешь. Просто пропустил. Ты в то время мало интересовался тем, что происходило вокруг нас. Даже не читал те редкие газеты, что доходили до Никольского. И потом – в Вязьме. При Временном правительстве в стране ощущалось праздничное настроение. А когда отменили смертную казнь, то в больших городах прошли военные парады. Россия шла к цивилизации. Уверенно. И Александр Федорович мог арестовать кумира большевиков – Ленина. Министр юстиции Переверзев привез ему из Берлина документы, подтверждающие получение Лениным денег от немцев на расшатывание страны. Ленина и его сторонников должны были судить. Кстати, к июлю семнадцатого их осталось немного. Многие партийные ячейки самораспустились. Страна демократизировалась. Не на словах, а на деле. Незачем было ждать коммунистической манны. Но Александр Федорович был на удивление мягким человеком. Отличный юрист, начинал присяжным поверенным, уж он-то должен был соблюсти законность.

Тася спустилась с подоконника и нервно прошлась по комнате.

– Мне обо всем этом рассказывал папа. Мама его корила за неверность ей, ругала на чем свет стоит, а я не осуждаю. Они с мамой и раньше ссорились. И вообще я считаю, что вмешиваться в личную жизнь, даже родных, нельзя. Поэтому я не оправдываю отца, не знаю чувств, испытываемых им к женщине, с которой он стал жить, к маме в этот период, и не осуждаю. И если ты когда-нибудь уйдешь от меня, Миша, то я буду об этом только сожалеть.

– Тасечка, о чем ты говоришь?! – встрепенулся Михаил. – У нас чудесные отношения! Я люблю тебя!

– Сейчас любишь, – вздохнула Тася, – а вообще-то ты не слушай меня, дуреху. Погрустить захотелось. Пожалеть себя. Это у меня бывает. Еще с гимназической поры. Когда на меня обращал внимание не тот мальчик, что нравился мне. Недавно было, а я уже забыла, как его звали. Столько событий произошло, что память отсеивает случайные и мелкие. А вот поступок Керенского не выходит у меня из головы. Вместо того чтобы немедленно арестовать Ленина как предателя родины, Александр Федорович позвонил своему другу Каринскому, зная, что тот в доверительных отношениях с Бонч-Бруевичем, одним из главных большевиков. Бонч-Бруевич немедленно перезвонил Ленину, рассказывая об опасности, что грозит ему, что сведения пришли сверху, абсолютно точны, и Ленин через два часа бежал с Зиновьевым в сторону Финляндии. Чем объяснить этот поступок Керенского? Хотел спасти земляка из Симбирска? Папа говорил, что без большевиков было бы не полным коалиционное правительство. Так считал Александр Федорович.

– А с большевиками, ты думаешь, оно будет коалиционным? Очень сомневаюсь. Их обуревает фанатическая идея – сделать весь мир коммунистическим. Значит, свою страну – в первую очередь, – сказал Михаил и развернул газету «Донские ведомости». – Теперь, как ты видишь, я читаю газеты. И весьма регулярно. Послушай, что пишут из Новочеркасска. «В городе Петровске по распоряжению начальника Войска Донского преданы военно-полевому суду 39 коммунистов. Среди подсудимых 8 женщин, в том числе еврейка Роза Финкельштейн, она же товарищ Нюра, она же тетя Груня, она же Елена Ивановна.

Роза Финкельштейн служила связью между Петровским ЦИКом и засевшими в горах повстанцами-большевиками».

– Восемь женщин, а среди них почему-то выделили еврейку? – искренне удивилась Тася. – У меня в Саратове была подруга, Мейерович, она не пошла бы за большевиками.

– Она – совсем другое дело. Ей было разрешено учиться в гимназии, она вошла в процент, и семья жила в большом культурном городе. А те евреи, что из местечек, из черты оседлости, им большевики пообещали равные права с нами, и многие из них поддержат революцию, и рьяно. Вот увидишь! И больше не грусти без причины, Тася. Договорились?

– Не буду, – улыбнулась Тася, – я сама не знаю, почему взгрустнулось. К тому же в такой счастливый день! – воскликнула она, а про себя подумала, что из-за того омрачилась, что боится потерять свое счастье, вспомнила, как Михаил заезжал к помещице в Никольском, вдруг приревновала его к ней, хотя Никольское навсегда ушло из их жизни и оттуда до Владикавказа вряд ли сейчас доберешься. Впрочем, она бы к Мише постаралась добраться хоть с края света.

Во владикавказском госпитале Михаил служил недолго, всего несколько дней, и, как вспоминает Татьяна Николаевна, «его направили в Грозный, в перевязочный отряд. В Грозном мы пришли в какую-то контору, там нам дали комнату. И вот надо ехать в перевязочный отряд, смотреть. Поехали вместе. Ну, возница, лошадь… И винтовку ему дают, Булгакову, потому что надо полями кукурузными ехать, а в кукурузе ингуши прятались и могли напасть».

Здесь я прерву монолог героини, чтобы объяснить неприязнь ингушей к белым, к добровольцам. Это отголоски покорения царскими войсками Кавказа. На землях ингушей специально размещались казацкие станицы, с чем не хотели мириться ингуши, и до сих пор этот конфликт полностью не исчерпан.

Далее Татьяна Николаевна приводит интервьюеру еще более интересный факт, не придавая ему значения, она продолжает монолог так:

«…Приехали, ничего. Он все посмотрел там. Недалеко стрельба слышится. Вечером поехали обратно. На следующий день опять так же. Потом какая-то врачиха появилась и сказала, что с женой ездить не полагается. Ну, Михаил говорит: «Будешь сидеть в Грозном». И вот я сидела, ждала его. Думала – убьют или не убьют? Какое-то время так продолжалось, а потом наши попалили там аулы, и все это быстро кончилось. Может, месяц мы были там. Оттуда нас отправили в Беслан».

Татьяна Николаевна как бы между прочим сообщает, что «наши попалили там аулы», не уточняя – какие. Можно подумать, что ингушские, но это были чеченские. И конечно, молодая девушка, попавшая из благополучного мира семейного уюта в смертельную мясорубку войны, постоянно переживающая за жизнь мужа, изо дня в день надеется, что он вернется домой, для нее не имело значения, какие аулы попалили, наверное, тех горцев, что стреляли по ним из кукурузы. Она вспоминает об этом с успокоением: «…и все это быстро кончилось». Нет, не кончилось, продолжается до сих пор, и не видно конца конфликту в Чечне. О тех боях позже напишет Михаил, и очень образно: «Чеченцы как черти дерутся с «белыми» чертями» («Необыкновенные приключения доктора»). И далее: «Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал… Взяли Чечен-аул… Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья… Пухом полны земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем по аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси. У нас на стоянке идет лукуллов пир. Пятнадцать кур бултыхнули в котел. Золотистый, жирный бульон – объедение. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев… Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом – не жги аулов».