Гурджиев становится знатоком темных закоулков человеческой души, опытным и могущественным гипнотизером и «дрессировщиком», сумевшим подчинить своей воле десятки, сотни людей разных национальностей, сословий и культур. При этом он был далеко не бескорыстен и говорил кандидатам в свои ученики: «Придет день, когда стоит только мне захотеть, вы с радостью отдадите мне все, что у вас есть».

На протяжении всей жизни Гурджиев настойчиво занимался шлифовкой своих врожденных парапсихологических способностей. Иначе он остался бы в лучшем случае деревенским колдуном, умеющим разве что наводить порчу да составлять рецепты приворотных зелий. Объективные свидетельства авторитетных людей, в частности ученика Гурджиева, известного философа Петра Успенского, говорят о том, что тот мог не только общаться и контактировать с нужным ему человеком на расстоянии, внушать ему те или иные идеи или чувства, но и вызывать у людей чисто физиологические ощущения, приятные и неприятные. Еще в молодости Гурджиев заметил, что стоило ему внимательно посмотреть на понравившуюся ему женщину, внушить ей, что она желает его, и постепенно усиливать силу суггестии, как она теряла контроль над собой. Тренируя эти способности, он, находясь на любом расстоянии, мог доводить приглянувшуюся ему женщину до оргазма. При этом Гурджиев и сам испытывал удовлетворение, у него радостно вспыхивали глаза, блаженное тепло разливалось по всему телу.

Но еще большее удовлетворение приносило ему причинение страданий другому. Он мог вызывать на любом расстоянии у человека боль, как физическую, так и душевную. Этим умением Гурджиева с лихвой воспользовался его соученик по Тифлисской семинарии Иосиф Джугашвили-Сталин. Особенно он прослыл мастаком по части выбивания показаний из своих врагов во время судебного следствия над ними. К болевым воздействиям Гурджиева на расстоянии он добавил инквизиторские пытки, несколько даже усовершенствовав их на свой дьявольский манер: например, ввел «маникюр» (сдирание ногтей с пальцев) и «смирилку» (подсудимого плотно завертывали в мокрую смирительную рубашку из суровой ткани, которая, высыхая, доставляла человеку неимоверные муки). Пытки в сталинских застенках проводились в присутствии тюремного врача, но это не было актом гуманности. Просто эскулап время от времени приводил в сознание истязаемого, теряющего сознание от боли, чтобы тот мог давать показания.

Сталин явно симпатизировал идее «расчеловечивания» человека, которую проповедовал Гурджиев в своей книге «Четвертый путь».

Пророк заявлял, что люди в действительности живут во сне, во сне рождаются и умирают, и нет у них никакой души, а следовательно и надежды на загробную жизнь. Человек должен выработать в себе новое «Я» посредством психосоматических упражнений под руководством «гуру» – духовного наставника, уже сумевшего сбросить с себя оковы сна. Необходимое условие при этой работе – самоотречение, отказ от призрачной собственной воли, размышлений, чувств и эмоций, превращение в пассивную машину, полностью подчиненную воле наставника.

Быт и производственная практика в Авиньонском аббатстве близ Парижа, где окончательно обосновался Гурджиев со своими учениками, может служить прообразом тех зловещих перемен в жизни России, которыми закончилась проводимая Сталиным в деревне коллективизация и обобществление средств производства на фабриках и заводах. По сути дела, Авиньонское аббатство послужило опытным участком для внедрения гурджиевских форм правления в нашей огромной стране. Тяжелый и бессмысленный труд по 14 и более часов в сутки, добровольная передача учителю все своих сбережений и полный отказ от личной собственности – вот что такое гурджиевский рай. Одурманенные им люди свидетельствовали: «Перед нами стояла единственная задача – преодолеть немыслимые трудности, совершить огромное усилие… Нередко после заката солнца Гурджиев опять направлял нас на строительные работы, и мы трудились до 2–3 часов утра при свете прожекторов, прикрепленных к балкам. Мы никогда заранее не знали, когда нас отпустят спать. Дни напролет приходилось копать, рыхлить землю, возить тачки с песком, пилить и рубить деревья, при этом считая себя членами провозглашенного Гурджиевым Института гармоничного развития человека». Невольно возникает сравнение со строительством сталинского Беломорканала – тот же тяжелый невыносимый труд, то же «расчеловечивание» человека.

Почерк Гурджиева, почерк дьявола и сатаниста проявлялся во многих поступках и действиях его однокашника по Тифлисской семинарии. Разделываясь со своими врагами, точнее – соперниками по власти, объявленными им врагами народа, он добивался от них удивительной покорности и признания чудовищной вины, обрекавшее их на неминуемую смертную казнь.

Прокурор Вышинский в открытом суде, в присутствии иностранных корреспондентов, обращается к Каменеву:

– Как оценить ваши статьи и заявления, в которых вы выражали преданность партии? Обман?

Каменев. Хуже обмана.

Вышинский. Вероломство?

Каменев. Хуже вероломства.

Вышинский. Хуже обмана, хуже вероломства – найдите это слово… Измена?

Каменев. Вы его назвали!

Вышинский. Подсудимый Каменев, вы подтверждаете свою измену?

Каменев. Да! Да!

Присутствующие на процессе иностранцы были изумлены тем, с каким неподдельным раскаянием подсудимые давали показания, обрекая себя на смерть. А Сталин относился ко всему происходящему спокойно, иногда даже довольно усмехался в усы.

Рецепт Гурджиева действовал за редчайшим исключением безотказно. Несомненно, что учитель передал своему кремлевскому ученику секреты настоев наркотических трав, записанные им у знатока тибетской фитотерапии Бадмаева. Капли отравы, добавленные в пищу подсудимых, полностью лишали их собственного «я», подавляли волю, «расчеловечивали», после чего они могли говорить только то, что предлагал им их «гуру», в данном случае прокурор Вышинский.

(Кстати, известно, что еще на процессе Главтопа в мае 1921 года подсудимая Макровская жаловалась, что ее на следствии подпаивали каким то наркотическим зельем, о чем пишет А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ».)

И не исключено, что когда Сталин решил окончательно избавиться от непокорного писателя Булгакова, он обратился за помощью к Гурджиеву. Франция, где жил оккультист и куда переместилось большинство белоэмигрантов, была наводнена чекистами. Один из агентов мог легко пробраться в Авиньонское аббатство, в келью, где лежит прохворавший в то время Гурджиев, передать ему фотографию Булгакова и просьбу вождя.

«Этот человек болен, страдает неврозом, – поглядев на снимок, замечает Гурджиев. – Я его достану отсюда!» – зловеще улыбается он, наверное обладающий телепатическими способностями. Расстояние его не смущает. Несмотря на недомогание, он немедленно принимается за предложенное ему дело. По просьбе Сталина внушает писателю мысль о необходимости написания пьесы, посвященной вождю. Внушение, как мы знаем, достигает цели. «Первый шаг сделан, – удовлетворен Сталин. – Работа над пьесой отнимет у него последние силы и прославит меня». Но когда пьеса ложится на его стол, он даже не спешит с ней ознакомиться. Он ждет развязки, надеясь на разрушительную силу воздействия Гурджиева. Но проходит день, два, неделя, и Сталин получает неутешительное известие от Фадеева, посетившего Булгакова: «Писатель болен, но говорит связно, не теряет нить разговора, еще способен здраво мыслить»

«Значит, он сможет работать дальше? – интересуется Сталин, зная, что раньше Гурджиев настолько опустошал души писателей, что они умирали как творческие личности. Так его ученица, великолепная канадская писательница Кэтрин Менсфильд успела перед гибелью отослать из гурджиевского лагеря письмо мужу: «Результатом моего пребывания здесь стало то, что я утратила способность писать. Я совершенно духовно истощена».

«Неужели Булгаков вырвется из цепких лап гуру?» – нервничает Сталин. Он читает «Батум» и еще больше расстраивается, ему кажется, что Булгаков изобразил его не великим, а обычным, рядовым революционером. Не таким бы он хотел войти в историю! Скрежеща зубами, Сталин посылает в Главрепетком отрицательную рецензию на пьесу, фактически ставящую крест на ее судьбе.