Навозницы видели ее во сне на носу своего Буцентавра. Или пытались подражать ее естественности, но результат всегда оказывался непристойным.
Они смеялись, когда Тучка запиралась в подвалах и ослепляла их, поднося лампу к решетке, если они подсматривали за тенями тех, кто разговаривал или пил с ней, может быть, это были мужчины, а может быть, никого и вовсе не было; и само лоно Облачка, инфернальное и материнское, с густым треугольником волос, исчезало так быстро, что оставляло их в замешательстве. Они смеялись, когда она с небрежным изяществом заявляла какой-нибудь из них: смотри, влюблюсь и женюсь на тебе; на это следовал любезный ответ: кто про что, а вшивый… Бывало и так, что она ходила по «Пию V», держа перед собой взятое из столовой распятие и приказывая: целуйте мужчину-хозяина; и они целовали.
Они следили за ней, когда она раздевалась в поле и вешала фартук на ветку. Они слушали ее дыхание, которое уносилось поверх изгородей, дыхание ее желания, становившегося огромным, как небо, словно ею одновременно овладевала сотня ее лодочников, на самом же деле оказывалось, что она просто поймала и душит куницу.
И тогда навозницы смеялись.
Тучка присутствовала на церемониях Купели Крови, сидя с краю и возмущаясь, что мы ведем себя, как трусихи, и позволяем пожирать наши души шакалам; начальство предупреждало ее, что в нашем присутствии не следует говорить подобные вещи, но она отвечала: лучше мы, чем власти и суды. С тем же сарказмом она в день поминовения усопших возлагала на ванну букетик белых цветов.
Был август 13-го. Мы оказались во дворе одни, лето превратило все в пустыню, жара стояла дикая. Тучка кивнула на окна Купели Крови, с заговорщической улыбкой заявив:
— Там секрет.
Но когда мы поднялись, я увидела только огромную комнату; в ней никого не было, и стояла абсолютная тишина; напрасно я впивалась взглядом в стены (на них углем были нарисованы черти), в ванну с возвышающимся над ней распятием, пустота внушала отчаяние, от которого сжималось горло.
— А в чем секрет? — Спросила я.
— В том, что я тебя обманула.
— Нет, — решительно возразила я. — Ты ошибаешься, Тучка. Потому что я знаю твой секрет.
Она разразилась смехом. Своим животным смехом, смехом повелительницы.
Я объяснила, что, хотя секрет мне и известен, я ей благодарна за то, что она пела мне песни долины По близ Венеции. Я молча ждала. В ней была легкость, легкость движений, которая меня очаровывала. Сумею ли я, подумала я, двигаться так же женственно, как Тучка? Лгать с такой же легкостью? Встречусь ли я когда-нибудь с заклятьем и тайнами Био, навстречу которому, бросая вызов смерти, она идет ночью по плотинам Тамелотты?
Она вошла в Купель Крови. И начала раздеваться, развешивая одежду по краю ванны и напевая шуточную песенку, в которой говорилось о красоте и о том, какую печаль она приносит, если ею не пользоваться. Особенно детской красотой, которая сопровождает нас до самой смерти, потому что она заперта внутри нас, как в золотой шкатулке, и не подвластна ничему.
Когда она сказала, чтобы я к ней присоединилась, я вспомнила, что уже много дней пот течет по моему телу под формой, и тоже начала вполголоса и с иронией напевать песню долины По близ Венеции. Она встала на колени. Я обошла ее, не снимая тяжелых кожаных ботинок. Я слышала, как стучат гвозди и нарочно шаркала по металлическому дну. Странным образом нагота Тучки сделала мою одежду более тяжелой, и в какой-то момент мне показалось, что форма меня душит.
Она сказала, чтобы я до нее дотронулась, и я положила руку ей на плечо. Не для того, чтобы угодить ей, ибо она оставалась тем, чем была, а я тогда дотронулась бы до любой, даже самой жалкой, живой плоти, а потому, что испытывала ужас перед любой формой, которую люди носят и будут носить, и еще потому, что Тучка была красива, а я стану еще красивее.
Ничто на свете, настаивала она, не могло в тот день сделать наше одиночество глубже, уж тем более не распятие, которое нелепо глядело в ванну, не черти навозниц и весь потусторонний мир, включая барабан буку с перекрещенными палочками.
В первый раз я увидела себя в своем теле: я открывала его вместе с ней с таким же удивлением, с каким, пересекая старое русло Гьяре, где, как говорят, весна приходит три раза в год и урожаи на редкость обильны, ты вдруг замечаешь корень или ветку в форме тела, которые выпускают на волю неизвестные желания, именуемые дзане, то есть противные естественному порядку вещей. Я подумала обо всех тех созданиях, которые, в силу того, что являются тем, что они есть, и понимают это, не нуждаются в жалком отчаянии Тучки.
Такими были мои фантазии, а она целовала меня, и мне тоже хотелось бы овладеть собой властным движением руки.
Через несколько недель состоялось первое разбирательство по поводу скандала в «Пие V». Навозниц грузили на баржи, как овец. Река покрылась их стадами, которые вопили молитвы к Деве Марии с такой яростью, что полицейские приходили в смятение. В залах суда голоса Комиссаров оказывались погребенными под молитвами, которые распевались, как романсы. Стоило только призвать к спокойствию, как вмешивались защитники, которые, со своей стороны, кричали: вам не удастся воспрепятствовать отправлению молитвы; и, обращаясь к навозницам: молитесь, пожалуйста, молитесь громче.
От молитв, казалось, вот-вот рухнет потолок.
Молитесь, возражали Комиссары, в тишине души и сердца.
Каждый молится, как может, смеялись защитники, для Бога форма не имеет значения.
Так мы прошли перед ними, пытаясь понять хоть что-нибудь из вопросов, которые нам задавали; но стоило начать давать показания, как со скамей, заполненных навозницами, неслась молитва к могущественной Деве, которая звучала, как угроза, так что призыв Комиссаров соблюдать тишину относился к нам и только к нам, и мы молча возвращались на свои места.
Они успокоились только тогда, когда появилась Тучка. В ней навозницы были уверены, и наступило молчание, глубоко поразившее Комиссаров. Некоторые привычно посмеивались про себя идиотским и жалким смехом. Вот последнее воспоминание, которое у меня осталось о молодой Тучке: в оранжевом платье, ярком, как и широкий лакированный пояс, она шла, раздавая приветствия направо и налево с выражением фальшивого сострадания, с видом победительницы, которой победа не принесла счастья.
Перед Комиссарами она повела себя точно так же, как в те вечера, когда на паромах Гьяре поджидала появления лодочников со стороны Риве деи Фальки; с той же ловкостью комедиантки, с которой вела себя со мной в Купели Крови.
После этого она показала себя совершенно безжалостным свидетелем.
Она обвинила их, перечислив все преступления и продемонстрировав, что их предполагаемая святость была преступлением еще более тяжким.
С тех пор я редко слышала что-нибудь о Тучке, и могу сказать, что снова увидела ее только в 45-м, когда ее арестовали за принадлежность к печально известной банде Сервенти, члены которой в Сакка Сардовари вырывали партизанам ногти и делали инъекции бензина.
Ее заставили собственными коленями пересчитать все сорок восемь понтонов моста в По дель Толле и заперли, вместе с другими подсудимыми, в Полезине делло Скьявоне.
Утро было туманное, и я шла, держась за решетку. Чья-то рука, совсем слабая, схватила меня за рукав. Еще до того, как я повернулась, Тучка спросила:
— Узнаешь меня?
Я не знала, что она была среди арестованных накануне, которые теперь сидели со связанными руками прямо в грязи. На ней было мешковатое мужское пальто, и к тому же все лицо у нее распухло. И все-таки я ее узнала и остановилась, не говоря ни слова и пристально глядя на ее содранные до мяса колени.
— Я — Тучка, — сказала она.
Это казалось мне абсурдом. Должно быть, она прочла мои мысли, потому что повторила давнюю свою фразу:
— Я волшебница, я знаю.
Тогда я солгала:
— Ты меня с кем-то путаешь. Я тебя никогда не видела.
Впрочем, я развязала ей руки, вывела за ограду и приказала:
